Семигорье - Владимир Корнилов

После беседы Стулов уехал в гостиницу. Степанов остался один, но долго не мог возвратиться к работе над докладом. Включил настольную лампу, задумчиво водил карандашом по листу бумаги. Нет, ничего особенного не было в их встрече. Разговор, который они вели, был обычным разговором двух партийных людей, которым предстояло работать вместе. И всё-таки за улыбкой, что при каждом удобном случае медленно расплывалась по широкому лицу Стулова, за его готовностью соглашаться с тем, что говорил он, Степанов, за общей сложностью, которую можно было принять за скромность товарища Никтополеона Константиновича Стулова, — за всем этим Степанов чувствовал какую-то недосказанность. Стулов как будто давал понять Степанову, что он, Стулов, знает о Степанове больше, чем знает Степанов о нём, о Стулове.

Эта игра в недосказанность мало трогала Степанова, больше тревожила явная готовность Стулова тотчас соглашаться с любым мнением, которое высказывал он.

Опыт научил Степанова не доверять людям, которые легко соглашаются, ещё хуже — заискивают перед ним. В трудные времена, когда он искал опоры, плечи этих людей мягко уходили из-под его рук. В такие времена он неожиданно находил опору среди тех, у которых было своё понимание дела, которые находили мужество с ним спорить, даже ругаться, среди тех, которые числились в оппозиции. Именно это опасное выражение осторожного заискивания он видел в лице Стулова. И это настораживало, как настораживает опытного солдата слишком открытый манёвр противника.

Когда Степанов, наконец, вернулся к докладу, он увидел на листе бумаги, по которому в задумчивости водил карандашом, почти точный портрет Стулова: квадратная голова, массивная, как чугунная бобина, шея, врезавшийся в шею жёсткий воротник белой сорочки, улыбка в сжатых губах, похожая на усмешку.

Отчётливее других деталей Степанову запомнились глаза Стулова: прикрытые веками почти до зрачков, они странно вежливо смотрели на Степанова, но увидеть, что таилось за этой вежливостью взгляда, было не под силу даже Степанову: взгляд его неподвижных глаз был матовым, как свет коридорной лампочки.

Только однажды Степанов заметил, как усилился накал в матовых глазах Стулова. В одну из затянувшихся пауз Стулов повернулся массивным телом и с медлительностью хозяина оглядел кабинет. Глаза его — Степанов ясно видел это — накаливались по мере того, как он передвигал взгляд от стола для заседаний бюро к ковру, от ковра к обитой чёрным дерматином двери, от двери к часам.

Было ли это случайным совпадением? Может быть, и случайным, но в тот момент, когда взгляд Стулова остановился на кафедральных часах, глаза его вдруг удовлетворённо вспыхнули, как у именинника, которому преподнесли давно ожидаемый подарок. Продолжалось это мгновение, через секунду глаза Стулова опять вежливо смотрели на Степанова, но именно в этот момент Степанов понял: Стулов примеривал его кабинет к себе.

Степанов не удивился, когда перед областной партийной конференцией ЦК партии отозвал в своё распоряжение второго секретаря обкома Бурова, его правую руку. Буров, как ни больно было расставаться с ним, вполне был готов для самостоятельной работы. Не удивился Степанов и тому, что на место Бурова ЦК рекомендовал Стулова: партийными кадрами ведал ЦК, и перестановки в кадрах, особенно в среднем звене, давно уже стали делом привычным.

Но когда Степанов узнал, что Бурова взяли не на повышение, он не мог не подумать, что эта, на первый взгляд, обычная перестановка кадров сделана с определённым прицелом. И первая встреча, и разговор со Стуловым укрепили его в этом предположении.

«Но почему именно Стулов? — думал Степанов. — Есть же у нас люди — отличные люди! — которые могли бы занять место Бурова! На той должности, которую занял теперь Стулов, мало быть исполнителем, мало быть даже твёрдым исполнителем!

Партийной работой надо жить, надо чувствовать её постоянно, как живую жизнь множества людей. Сможет ли Стулов это понять? Сможет ли понять и принять людей в их непохожести? Сумеет ли изо дня в день, из года в год не принуждением, а убеждением увязывать способности и увлечённость каждого отдельного человека с общими целями и заботами? Увязывать так, чтобы делом, талантом каждого естественно, будто само собой, как Волга ручьями и реками, полнилась жизнь страны?..

Впрочем, — остановил себя Степанов, — я, кажется, залез в сферу чисто человеческих качеств. Хотя, кто его знает, может быть, именно человеческие качества и важны на партийной работе? Может быть, каждой партийной должности должны соответствовать и определённые человеческие качества? И чем должность выше, тем более высокими, до прозрачности ясными, незамутнёнными никакими примесями корысти, себялюбия и властолюбия должны быть человеческие качества этого высокого руководителя?..»

Степанов прошёлся по кабинету, снова встал у открытого окна. Здесь легче дышалось, даже этим как будто обволакивающим влажным воздухом с запахами мокрой земли и увядших листьев.

Мысли Степанова о Стулове обретали всё большую остроту и пронзительность не только потому, что ему предстояло работать со Стуловым, не только потому, что разнились их человеческие качества и стиль работы, но главным образом потому, что именно Стулов, как мог предполагать теперь Степанов, через какое-то неопределённое пока время может и, наверное, станет преемником его дел.

Дождь напирал. Лучистый свет фонаря заткали серые дождевые нити. В гулкой водосточной трубе вода клокотала, как в ручье, и Степанов, слушая гулкий клокот, почти физически ощущал, как тесно потоку, когда он куда-то стремится.

Под напором дождя улица сплошь шумела, и в этом шуме Степанов теперь слышал другой шум — ту бурю криков и рукоплесканий, которая волной поднялась и покатилась по залу, когда в микрофон было названо имя Сталина. Ему, Сталину, все хлопали до боли в ладонях, к его портрету были обращены полные преданности взгляды. На стене, за президиумом, висели два больших портрета: слева — портрет Ленина, справа — Сталина. И взгляды всех, будто лучи, пропущенные сквозь огромную линзу, сливались, как в фокусе, на хмуро-задумчивом лице Сталина. И Степанов, вспоминая сейчас этот бурный восторг зала, вдруг ясно ощутил, что Стулов появился рядом с ним по воле этого человека, который там, в зале областного театра, смотрел на него неотступными глазами портрета.

На своём лице Степанов ощущал дождевую пыль, заносимую ветром, но не отходил от окна, слушал, как в узкой водосточной трубе бьётся падающая с крыши вода, и вспоминал свою последнюю встречу со Сталиным.

Некоторых секретарей обкома северных лесных областей после совещания в ЦК пригласили к Сталину. Сталин интересовался, как организована заготовка и вывозка леса. Лес шёл на внешний рынок, лес давал необходимую стране валюту, и Сталин интересовался, в частности, строительством железнодорожной ветки к огромному лесному массиву на севере области, где ещё в прошлом году начались крупнейшие заготовки строевого леса. Степанов и сейчас помнил, как, выслушав его неторопливый ответ, Сталин приостановился, задержал трубку у рта, его хмурая бровь почти прикрыла скошенный на Степанова острый глаз. Степанов видел, что Сталин его ответом недоволен.

Степанов преклонялся перед ясностью ума Сталина и силой его характера, уважал Сталина как теоретика и политика. Себя Степанов считал большевиком-практиком и своё назначение видел в том, чтобы в полную меру способностей и сил организовать на порученном месте производство необходимых обществу благ, исходя в этой своей организаторской работе из планов пятилеток и директив партии.

Но Россия для Степанова никогда не была абстракцией, выраженной в цифре — 150 000 000. Он прошёл её всю, от Питера до Владивостока, и всегда она была перед ним в зримо увиденных городах, дорогах, полях, сёлах, подобных его Семигорью, и люди для него были не люди вообще — они имели лицо, судьбу, облик тех, кого он встречал на дорогах и в деревнях, кто шёл с ним рядом, закинув длинную винтовку со штыком за спину, поверх скатки рыжей шинели. И когда ему приходилось исполнять какое-то решение или принимать решение самому, он прежде думал, как поймут это решение люди: тот же Иван Митрофанович Обухов или Макар Разуваев, если это решение касалось села, или как отразится новое решение на судьбе многодетной семьи рабочего Тихова из пятого барака и прибавит ли оно рабочего задора и уверенности прядильщице Корытовой с льнокомбината, если решение это касалось производства.

Степанов не мог иначе, он не мог просто исполнять — каждое исполнение он понимал и видел как живое разумное действие известных ему людей. Он должен был сам увериться в целесообразности решения, чтобы уверить других, и тогда уже осуществлял его как необходимую часть жизни.

Поэтому, преклоняясь перед умом и характером Сталина, перед его политическим опытом, понимая своё назначение и своё место в чётко построенной партийной системе. Степанов не мог подтвердить те сроки окончания строительства дороги, которые назвал Сталин. Понимая, что Сталин недоволен, он всё-таки повторил то, что думал.