Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Примерно за полтора года до смерти тетка написала Коле письмо, где рассказала о Наде – жене, теперь уже вдове Моршанского. В письме были и слова отца Феогноста, что если кто и знает о рукописи его «Пятьдесят восьмой статьи» – была ли она в природе, если была, действительно ли изъята КГБ и уничтожена или, может быть, хранится в тамошнем архиве, – то это Коля. Тогда, сколько тетка ни умоляла, Кульбарсов, ей не ответил. Позже было другое письмо, где тетка писала, в каком состоянии умирал Моршанский, и что Надя, когда он был на смертном одре, перед всеми ему поклялась, что разыщет рукопись и опубликует. Но Кульбарсов снова промолчал. А прямо перед больницей – тетка уже давно была в земле – разбирая ее бумаги, я вдруг наткнулся на этот баул. Но руки до него так и не дошли.

В завещании Коля написал, что после смерти все его имущество должно быть передано тетке; если же к тому времени ее не будет в живых, человеку, которого, умирая, она выбрала себе в наследники, – получается, что мне.

Почему руки до баула дошли только сейчас, не понимаю. Возможно, потому что Колины письма хранились отдельно, в двух толстых папках; думаю, сама тетка их и вынула, хотела прочесть, но успела ли – не знаю. Впрочем, для дальнейшего это не важно.

Первое, что попалось в бауле, была обычная общая тетрадь, где Коля в последние годы жизни, то есть 91–93-й, записывал цены и свои ежедневные траты, вплоть до соли и спичек. Что сколько тогда стоило, как жили люди, особенно старики, я, конечно, не забыл, и все равно эти сделанные вкривь и вкось записи поразили бы любого.

Кульбарсов получал минимальную пенсию: у него не набирался стаж, да и должности, соответственно – зарплаты везде, где он работал, были очень маленькими. И вот он ежедневно по копейке отчитывался, на что и куда пошли деньги. Сначала пенсия расписывалась на месяц вперед, выходило нечто вроде советского плана, а дальше, день за днем, подводился итог – реальные перетраты и изредка – экономия. Человеком Коля был въедливым, аккуратным, вдобавок власти, наверное, еще с тридцатых годов, боялся панически и третьего числа каждого месяца, лишь только ему приносили пенсию, шел в сберкассу и платил за квартиру, свет, газ, телефон; жил он, кстати, по-прежнему в коммунальной квартире в Спасоналивковском.

Из-за того, что цены непрерывно росли, после квартиры он сразу на месяц закупал самые дешевые макароны, картошку и лук. Это плюс хлеб и было его едой. Оставшиеся деньги уходили на курево. Сначала на день шло две пачки «Дымка», затем он сменил «Дымок» на более дешевый «Беломорканал», кончил же махоркой и самокрутками. Кроме того, экономя, он постепенно ужал себя до десяти папирос. Никаких приработков у Кульбарсова не было, бутылки по мусорным бакам он не собирал, но когда удавалось выгадать на махорке, у бабки из соседней квартиры покупалась четвертинка самогонки; добавочные пятьдесят граммов она ему наливала на пробу. Четвертинки Коле хватало на два дня, но подобную роскошь он мог позволить не чаще трех раз в месяц.

В общей тетради были не только цифры; обнаружив, что переплатил за картошку или выкурил не десять папирос, а, например, двенадцать, соответственно, о четвертинке нечего и думать, он ярился буквально до одурения. И через страницу, и через две матерно ругал себя, а заодно и правительство. Я понимал, что лет через пятьдесят – сто для любого, кто станет изучать наше время, тетрадям Кульбарсова – их там четыре – цены не будет, но сам читать все это подряд не смог: просмотрел половину первой, по несколько страниц в других – везде было то же самое, и вернул баул архивариусу.

К счастью, человек иного склада, он, не спеша, не перескакивая, стал читать страницу за страницей. И вот сначала появились отдельные реплики с Натой, Катей и Феогностом, все было утоплено в тех же записях о цене спичек, «Беломора» и прочем – не мудрено, что, просматривая, я их не заметил; некоторые весьма любопытные, дополняющие картину. Архивариус их нам зачитывал; ему надо было знать, нужное или так, отходы. В тетрадях упоминались и другие люди, фамилии которых мне ничего не говорили. Скоро я на всякий случай попросил его выписывать имена и делать ссылки: тетрадь, страница, где он их нашел. Получился настоящий путеводитель. Идея оказалась правильной, сейчас мы то и дело к нему обращаемся. Довольно долго то, что он находил, было интересно мне одному, да и для меня нового было немного. И вдруг уже в конце третьей тетради архивариус выклевывает следующую запись. «Два месяца назад нынешняя келейница Феогноста Галина Курочкина (то есть наша тетя Галя) прислала мне слезное письмо, умоляя, если я что-нибудь знаю о рукописи некоего Моршанского, немедленно ей сообщить. Это очень важно».

Едва возникла фамилия Моршанского, Кротов напрягся, прямо в статую превратился и сразу спросил, нет ли там инициалов, но инициалов не было, и архивариус продолжал читать: «Отвечать не стал, – писал Коля, – никогда ни о нем, ни о его рукописи не слышал. По-моему, очередной фокус Феогноста. Вообразил себя пророком, что-то наболтал, а бедная дурочка поверила».

Через три дня, когда Кротов собрался ехать в Рузу: ему надо было отправить письма, переговорить с кем-то по телефону, а заодно и на нас всех купить еды, архивариусу попалась еще запись о Моршанском, причем на целую страницу, между первой и второй – зазор ровно в полтора года. «Черт его знает, кто навел на меня Курочкину с этим Моршанским, если и вправду Феогност, снимаю перед ним шляпу. Сегодня звонит Петелин, спиринский выкормыш, и говорит, что хочет проконсультироваться по важному вопросу. Будет через час. Я его тридцать лет не видел, думать забыл, а тут – приспичило.

Пришел ровно. Принес две бутылки хорошей водки, колбасу, шпроты, огурчики. Прямо пир горой. Сначала мы Илью помянули. Потом Петелин за меня тост поднял, сказал, что Илья и он – вроде как мои ученики. Снова выпили. Дальше немного прежнее время вспомнили и с нынешним сравнили, но без выводов, в качестве светской жизни. Так сказать, восстановили связь событий. Только восстановили, он берет свой дипломат, открывает и достает из него толстенную папку. Развязывает тесемочки – все медленно, со значением – и показывает мне. На первой странице крупно в три цвета фамилия «Моршанский», надо понимать – автор, а ниже тоже красиво, готическими буквами: «Пятьдесят восьмая статья». Я от удивления аж рот разинул: похоже, Моршанские нарасхват». Тут Кротов нашего архивариуса перебивает тем же вопросом: «Иван Дмитриевич, а инициалов и здесь нет». Архивариус говорит: «Есть. На сей раз есть. Д. С.».

Кротов, видно, не сомневался, что их и услышит, с жаром он принялся объяснять, что Давид Семенович Моршанский не просто сидел вместе с ними в Инанге, но и был любимым учеником Ирининого отца. В войну, когда пайку урезали вдвое, Серегин без него, может, и не выжил бы. Без сомнения, все это было очень важно, однако сначала, хотя бы справедливости ради, следовало дочитать Колину запись, но Кротова не остановить. Взахлеб и Ирине, и нам он пытается растолковать, что Моршанский – не чета ему, был отлично образован, кончил в университете отделение восточных языков; с ним, чуть ли не единственным в лагере, Серегин говорил на равных, ничего не разжевывая. Сказал, что и у Моршанского хранились многие работы Серегина. Моршанский был очень опытный зэк, и Серегин ему доверял. Главное же – в лагере он был на привилегированном положении: кто-то обучил его механике, и он заведовал лагерной котельной и другой, в поселке для вольнонаемных; соответственно, имел право свободно покидать зону, мог вынести что угодно.

Здесь, пока Кротов набирал воздух, я решил вмешаться, хотел, чтобы архивариус дочитал, что там есть у Коли. «В руки папку Петелин мне не дает, в своих держит и объясняет, что тут ровно пятьдесят восемь больших рассказов о зэках, которые по тюрьмам и лагерям сидели вместе с Моршанским. Каждый проходил по пятьдесят восьмой статье, отсюда и название. Больше, конечно, десятого пункта – агитация и пропаганда, но есть и двенадцатый – террор и тринадцатый – измена родине в форме шпионажа, и пятнадцатый – вредительство. Открыл первую попавшуюся страницу и ко мне пододвигает. Вижу, все расчеркано, а на полях бездна вопросительных знаков. Кто ставил, догадаться не трудно. Говорю ему, что я об этом Моршанском слыхом не слыхивал, и чем могу быть им полезен – не понимаю. Но он будто не слышит, продолжает вводить в курс дела. Среди прочего узнаю, что следователям, которые с рукописью работают, многое не ясно, и вот, чтобы разобраться, нужна моя помощь.

Я, пока его слушал, десятка три страниц пролистал. Бóльшая часть вопросов – имена и всяческая философия, но были и другие, например, по стихам. Кому принадлежат те или иные строчки, из какого они стихотворения? Я опять спрашиваю: зачем им нужна подобная чушь, ведь людей, о которых писал Моршанский, на свете давно нет – чего вдруг о них вспомнили? Тут Петелин мне встык: а помню ли я, что сам объяснял Костюченко в Волоколамске, а Ходынку? Начинает клясться, что был ближайшим сподвижником Ильи. Действительно, со Спириным он работал, но чтобы ближайшим – сомневаюсь. Говорит: рукописи Моршанского цены нет. Из пятидесяти восьми, о которых он писал, семеро прошли через руки одного следователя, и он как раз сейчас своих воскрешает. Но протоколов допросов, других материалов ему катастрофически не хватает, в общем, без Моршанского ханá, а половину, чего он понаписал, никто не понимает. За консультацией Петелин и пришел. Меня отпустило. Ну что ж, говорю, Бог ему в помощь, дело благое – за него и выпить не грех. Выпили. Я что-то раззадорился, спрашиваю Петелина: а меня кто воскрешать будет? Он, сволочь, смеется – и мне смешно. Говорю: ныне, кто через ваши подвалы не прошел, небось на себе волосы рвут.