Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Что знал, сразу и начал объяснять, хотя там работы было чуть не на месяц. Они явно только еще примериваются. Чекисты ребята вообще обстоятельные: все должны собрать и аккуратно в папочку подшить.

Но когда подошьют, пойдет быстро. Впрочем, помогал я охотно, дело вправду божеское. Ближе к вечеру вижу, он заскучал, да я и сам устал. Вдобавок вдруг понял, что пришел-то он за другим. Разлил снова по рюмке и решил: выпьем, тогда спрошу. Он сначала заюлил, стал вешать лапшу, мол, консультации ему и нужны, но скоро раскололся. Сказал, что тот следователь пашет день и ночь, а его непосредственный начальник Лямин держит Спирина за предателя, ненавидит его люто. В тридцать четвертом его отец был в Вологде главой НКВД и погиб во время Ходынского восстания.

Узнав о воскрешении и о том, что рукопись Моршанского изъята (судя по всему, Анечка, Моршанский был прав: в Самаре его пасли и проследили до сарая, где он ее прятал), Лямин распорядился «Пятьдесят восьмую» в бумагорезку, и чтобы ее будто и не было. А Петелин, значит, в память об Илье решил рукопись спасти. Говорит, что хочет ее оставить. Если я, конечно, не возражаю. Клялся, что на неделю, не больше, потом подберет другое место, но я по глазам видел, врет. Впрочем, что мне за разница, пускай лежит, все равно скоро в ящик сыграю».

Запись о визите Петелина – по подробности для Коли совсем необычная – датирована тринадцатым июля, до его кончины оставалось еще полгода. В дневнике нашлась и третья заметка, касающаяся Моршанского. Через неделю после Рождества, то есть ровно за десять дней до своей смерти – Коля умер двадцать четвертого января, – в той же тетрадке он уже напрямую обратился к тетке. В его бумагах нашлось и настоящее, с печатью и подписью нотариуса, завещание, а в дневнике нечто вроде пояснения к нему, где было: «Пишу специально для Галины Курочкиной, чтобы ничего не пропало. Название рукописи „Пятьдесят восьмая статья“. Автор Д. С. Моршанский. Объем – восемьсот тринадцать машинописных страниц через два интервала. Отдельно приложение общим объемом шестьдесят три страницы. Петелин сказал, что и оно написано Моршанским, но я не проверял. Опять же, по словам Петелина, там краткое изложение пяти работ некоего Серегина, который сидел с Моршанским в одном лагере – Инанге. Названия работ следующие: „Христос“, „Две ипостаси“, „Между смертью и жизнью“, „Голгофа“, „Первородный грех“.

В „Пятьдесят восьмой“ самому Серегину посвящена большая глава: страницы шестьсот тридцать четвертая – шестьсот девяносто третья. Папка с рукописью Моршанского будет находиться в кожаном бауле вместе с дневником и письмами. Еще Петелин сказал, что мой экземпляр страховочный. К другому, с которым работает следователь, серегинские работы приложены в оригинале. По-видимому, последнее важно».

Надо сказать, что когда архивариус все это нам зачитал и я понял, что прямо сейчас Кротов поедет в Рузу, позвонит Наде в Ленинград и скажет, что рукопись Бориса отыскалась, я был рад, будто ребенок. Когда же через минуту держал «Пятьдесят восьмую» в руках – и говорить нечего. Я представлял, как ликовала бы тетка, как радовалась бы за Надю, к которой относилась очень нежно, и как, наверное, гордилась бы Феогностом: ведь рукопись нашлась тютелька в тютельку по его предсказанию. И вправду, о «Пятьдесят восьмой статье» что-то верно знал один Коля, и лишь после его смерти, что он знал, вышло на свет Божий. И все же, если бы я там, наверху распоряжался, я бы сделал, чтобы и Борису хоть за несколько дней до кончины стало известно, что его «Пятьдесят восьмая» не погибла. Но это, Анечка, так, юношеский максимализм.

Не меньше, чем за Надю, я был рад и за Ирину. Нежданно-негаданно она получила огромный очерк о своем отце, написанный любимым учеником, рядом изложение его лагерных богословских работ, вероятно, сохранились и сами работы. В общем, Ирину тоже не обделили. Но мою радость и сравнивать глупо с той пляской, что устроил Кротов, едва архивариус достал из баула папку с рукописью Моршанского. Безусловно, Кротов – человек экспансивный, громогласный, по-моему, его в любом помещении было бы много, а здесь, в крохотной сторожке, он нас буквально по стенке размазал и в щели загнал. Он прыгал, принимался танцевать, подхватывая то одного, то другого, ведь «Святая Троица» – главная работа Серегина – и была в бутыли. В Инангу теперь можно было не ехать. Он объяснял нам, что раз приложение составляет почти семьдесят страниц, важного Борис упустить не мог, наверное, лишь убрал второстепенные детали да цитаты.

Еще больше Кротов ликовал оттого, что нашлась изъятая у него при обыске рукопись «Между смертью и жизнью»; он считал свой экземпляр единственным, а тут оказалось, что была копия и он, Кротов, ничего не погубил. Кротов, конечно, умел радоваться, скоро его веселье заразило и меня, и архивариуса, и Лапоньку. То ли поэтому, то ли просто за Кротовым никого не было видно, мы не заметили, как Ирина из нашего праздника выпала.

Сейчас, Анечка, мне кажется, что я помню, что тогда, чем в большее неистовство приходил Кротов, тем подозрительнее она на него смотрела. Еще с их первой поездки в Инангу Ирина отчаянно боялась его восторгов, и вот теперь, когда он пытался подключить ее к общей радости, сделать так, чтобы и она ликовала, когда он подхватывал ее и кружил, она будто не понимала, что происходит, только знала, что ничего хорошего ждать не надо.

Пойми, мы все были счастливы, не один Кротов, все считали, что «Пятьдесят восьмая статья» – наша самая важная находка, от этой радости, наверное, и не заметили, что Ирины в сторожке больше нет. Это было очень странно, хлопнувшую дверь никто не слышал; здесь спрятаться вроде бы тоже было негде – комната и малюсенький закуток возле печки, где сохли дрова; и вдруг из закутка послышались писклявые хлюпающие звуки. Сначала никому и в голову не пришло, что это Ирина и что она плачет; мы стояли и, будто дураки, смотрели друг на друга. Она плакала все громче и громче, все безутешней, уже почти захлебывалась слезами, а мы не знали, ни что думать, ни что делать, как, чем ей помочь. От нашей радости к ее горю перебросить мостик как-то не получалось.

Анечка, милая, ты знаешь, что маму, бывает – и тебя, я понимаю неважно, то же и с Ириной. Я ведь, когда разбирал Колины письма, многое ей рассказывал. Говорил о встрече Коли со Спириным в Волоколамске, которую упоминает Петелин, говорил и о стоянии на Ходынке, и о воскрешении Лазаря Кагановича. Все это было ей интересно, просто, я думаю, ей и в голову не приходило, что однажды это может коснуться ее с отцом.

Я тебе уже писал, что примерно с полгода назад перестал слышать ее квоч и, когда поинтересовался, почему, Ирина сказала, что ей кажется, что отец боится, не хочет, чтобы она его воскрешала. Сколько она ни старалась, чтобы ему было не больно и не страшно, но и вправду, наверное, воскрешение не дело детей. Похоже, Христос любит нас как-то по-другому, и именно Его любовь нужна человеку, чтобы воскреснуть. Во всяком случае она ясно видит, что отец ждал не ее и ей не рад.

Ирина была тогда очень грустна, и я не сомневаюсь, что проблемы у нее были серьезные. Настолько, что это дело она пока решила оставить. Дальше, подобно мне, она сидела в ограде на скамеечке или – в сильный мороз – у себя в избушке и говорила с отцом, вспоминала его. Ну вот, а с того дня, когда нашлась «Пятьдесят восьмая», я опять слышу квоч с утра и чуть не до полуночи. По-моему, она твердо уверена, что следователь, который вел дело ее отца, благодаря Моршанскому все уже собрал, и теперь один вопрос: или она, или он.

Это настоящая гонка, где важен каждый день, каждый час, и Христос, к сожалению, участия в ней не принимает. Вчера она мне сказала, что один-единственный раз представила, как отец впервые открывает глаза и видит перед собой не Сына Божьего и даже не ее – собственную дочь, а своего следователя. Представила его ужас – он пытается кричать, но ни бронхов, ни связок у него еще нет, кричать ему нечем, он только хрипит – и ей достаточно. Она сама сутки напролет готова за него выть, биться об ограду, о могильный камень, лишь бы наваждение кончилось.

Удивительно, Аня, насколько плохо мы друг друга знаем. Кротов по-прежнему уверен, что все хорошо, просто замечательно и Ирина не плакать должна, а радоваться. В тот вечер, когда она – как была в слезах – ушла к себе, он принялся объяснять, что у нее обычная бабья истерика, она так боялась Инанги, что, услышав, что ехать не надо, – сорвалась. Он и теперь говорит про нервы, и я ему не перечу. В конце концов, Ирине самой решать, что про нее должны знать, а что нет.

К сожалению, сейчас она почти у меня не бывает, мы остались вчетвером. Работа идет прежним темпом, но без нее грустно. Правда, Кротов время от времени ее навещает, но похоже, она этим визитам не рада – возвращается он скоро и об Ирине не рассказывает. Про ее квоч мои домочадцы ничего не знают – с азартом, наперебой, гадают. Большинство считает, что это птица – я и тут молчу.