Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

газеты „Завтра“ постоянно называл всех действующих лиц внесистемной или системной оппозиции „иудами“, „предателями“? „Взлетел Чубайс на древо русской государственности, отряхнул кровавые перышки“. У Александра Андреевича запросто такие метафоры выходили. Почему Проханов кажется литературой, а Кадыров кажется – ах, угроза-угроза. Потому что он чеченец. Только поэтому. Это скрытый расизм».

Скрытого расизма не вижу. У Кадырова и Проханова разная инфраструктура. У Кадырова – в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря или сколько их там тысяч. А у Проханова – планшет, айпад или какая другая нынче чернильница, ни одна не стреляет. Поэтому погром, сочиненный Прохановым, в любом случае останется литературой, а за литературой, подписанной Кадыровым, всегда будет вставать погром. Почувствуйте разницу. 282-я статья, приравнявшая перо к штыку, преступна как раз тем, что эту разницу стирает.

25 января

Не могу разделить коллективного переживания про «поскользнулась и – бац – растянулась» на собянинской плитке, я сейчас под чуждым небосводом, в далеком Хуахине, хожу берегом океана, ногами в воде, веду с отеком битву за щиколотку. Каждый день несколько часов – три после завтрака и два в закате.

Сегодня выбираюсь из отеля и еще в лифте замечаю сооте-чественницу: только наша дева может с утра быть на таких каблуках и при полном боевом раскрасе, как же еще идти на пляж? В лобби ее ждет товарка с другого этажа и приветствует восклицанием: «На лабутенах нах!» «И в охуительных штанах!», – отвечает моя спутница из лифта.

Позывные – главное в русском мире, уж так повелось.

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля!», – кричала вожатая в пионерском лагере, который сам по себе есть одно из самых страшных воспоминаний в жизни. И в ответ выстроенный на линейку отряд должен был прогавкать: «Просыпается с рассветом вся советская земля!» Интеллигенция, впрочем, общалась так же. Завидит кто-нибудь аптеку или просто фонарный столб и обязательно произнесет, задумчиво так, будто подбирая слова: «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет». А другой важно отзовется: «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет».

Ау! – Ау!

Родина это перекличка.

1 февраля

Мы с Николой каждый день проделываем свои 16 километров, 8 из Хуахина до горы с золотым Буддой и 8 обратно. Над золотым Буддой есть китайский храм, а под Буддой ресторан, где мы обедаем, между Буддой и храмом живут обезьяны, сегодня одна из них, проголодавшись, пришла в ресторан, подошла к нашему столику, ближайшему ко входу, села, чтобы осмотреться, и, быстро оценив всю диспозицию, поняв, что обед наш уже закончен, что остались одни сладкие объедки, что мы люди мирные, скандалить, звать официантов и выставлять ее вон не будем, прыгнула на стол, как-то очень уверенно, по-хозяйски села и стала пировать из всех тарелок сразу. Был смех, буфф и водевиль, но в снимке, который удалось сделать, их нет и следа, тут тоска великая, неизъяснимая, как в «Смерти Прокриды» Пьеро ди Козимо. Откуда она взялась и что значит, не спрашивайте, не знаю.

P. S. Выразительный этот снимок сделал Игорь Мягков – он в тот день путешествовал до горы с нами. В комменты пришел Андрей Амлинский и поставил прекрасную «Обезьяну» Ходасевича, которую я забыл, а она на редкость соединяется с обезьяной, запечатленной на фотографии, – к тому же Никола мне сказал, что в момент, когда его снимали, он как раз вспоминал, как серб ушел, постукивая в бубен; присев ему на левое плечо, покачивалась мерно обезьяна, как на слоне индийский магараджа; огромное малиновое солнце, лишенное лучей, в опаловом дыму висело; изливался безгромный зной на чахлую пшеницу; в тот день была объявлена война.

6 февраля

Этот текст был в «Русской жизни», первой, еще бумажной, он очень личный. Пусть встанет здесь. Сегодня для этого есть повод.

День рождения

5 февраля, четверг. В четверг к половине десятого я отправился на день рождения Антона в ресторан ХЛАМ (художники – литераторы – артисты – музыканты), где за остаток вечера перебывало человек шестьсот. Помимо тех, кто вынесен в название, там были журналисты, продюсеры, модельеры, телезвезды, жены миллиардеров, трансвеститы, послы – все, как в европах: шумно, ярко, бессмысленно, мило. Но при чем здесь я? Я уж лет десять как не хожу в такие собрания, зачем же сейчас явился? У меня нет ни желания, ни интереса, ни надобности бывать на публике, нет, наконец, полагающейся случаю одежды. Рубашка навыпуск, чтобы скрыть живот, это совсем не тот наряд, в котором блистают в свете. Что мне делать в этой куче селебритиз? Можно, конечно, пробраться в угол и с великолепным презрением наблюдать за окружающими, но роль усталого скептика в модной тусовке вообще-то чрезвычайно глупа. Общество трезвости это какая-то чепуха, – говорил Толстой. Если общество, надо пить, если трезвость, зачем собираться компанией? Так и здесь. Если презираешь свет, сиди дома, если пришел, то изволь соответствовать, будь добр расслабляться. Но расслабляться нет никаких сил. И к чему я тут? – чушь какая-то.

6 февраля, пятница. В пятницу – кончен пир, умолкли хоры – я с чувством исполненного долга предавался безделию и собирался писать письмо Т., но текст не шел. Меня занимала одна и та же неотвязная мысль: я должен кого-то поздравить с днем рождения. Кого? Антон вчера был поздравлен, это-то я твердо помнил. В феврале родилась еще Вера Т-ая, но она мне уже звонила, приглашала на свой полтинник 15-го, значит, ее поздравлять рано, это будем делать через неделю. А сейчас кто? Несчастный склеротик, я мучительно забываю все на свете. Кого поздравлять? Каждый час этот дурацкий вопрос приходил мне в голову. В какой-то момент я решил с собою тихо поговорить: нет такого человека, которого мне надо поздравлять, нет этого императива. Чтобы не забыть, запишем всех на бумажке. Ар. – мартовский, Т. – майская, Д. – июньская, Никола – тоже, М. – через день после него, мачеха моя – сентябрьская, отец родился в ноябре, Ан. – тем же месяцем, предыдущим числом. Остальные спокойно обойдутся без моего поздравления. О-бой-дут-ся. Я свободен и могу думать про реализм, о котором вызвался сочинять письмо Т. Но реализм ретировался, голова была полна одним: необходимостью кого-то поздравить. Тьфу.

В конце концов, вспомнилась моя давняя приятельница Е-ова, похожая на лань, с лицом Одри Хэпберн, в белых носочках и замшевых туфельках, в плиссированной юбке колоколом, с широким поясом, туго схватывающим ее самую узкую в мире талию. Е-ова-лань со своим колоколом встала передо мной как живая. Зачем? Она, действительно, родилась в начале февраля, в один день с бабушкой, это я помню, потому что каждый год, ерзая, высиживал положенные часы в кругу семьи, чтобы потом лететь к Е-овой. Но зачем мне сейчас ей звонить? И кому звонить, главное? Е-ова была сильно меня старше. По моим подсчетам,