Семейный архив - Юрий Герт

— Не думайте, что все зависит от меня, — умехнулся он, прощаясь.— Но если бы мне пришлось рискнуть своим креслом.... Что ж, партийный работник должен быть готов ко всему!

— И все-таки, Ануарбек, — тоже посмеиваясь, но в то же время достаточно твердо произнес Ровенский, — что до превращения кантовской «вещи в себе» в «вещь для всех», то тут все ясно. Не ясно, как превратить рукопись из «вещи в себе» в «вещь для читателя», то есть в книгу...

— Ну, — откликнулся Шманов весело и потер руки,— кое-что для этого уже сделано... — Он намекал на Зенюка. — Будем продолжать наши попытки...

Он ничего не обещал, не сулил... Но недолгое общение с ним рождало надежду, почти уверенность — в том, что разумное в конечном счете должно стать действительным, а действительное разумным... Он сказал, прощаясь, что через недели две напишет мне — и в самом деле я получил от него (хотя и не через две недели) большое письмо...

«20.9.63.

Здравствуйте, Юрий Михайлович!

Это пишет Вам Шманов. Мои Вам обещанные две недели, к сожалению, растянулись, за что приношу извинения. Дело не в «сплошной лихорадке буден», которая в известной мере служит поводом для оправдания «того-то» и «того-то», а в том, что долгое время я ждал удобного момента, о котором можно было бы сказать, что вот, пожалуй, и время написать. Но увы, мне пока трудно Вам сказать что-либо конкретно ощутимое — присылайте, мол, окончательный вариант, будем-де печатать и т.д. в этом роде. Директор издательства оказался таким идейно-осторожным(в плохом смысле этих слов), что на логику он отвечает не «как бы чего не вышло», а, подымая свой перст вверх, поучает, что «жизнь-де сложная штука» и т.д. Последним его аргументом было то, что вот пусть скажет «барин» (сиречь Симонов). А если он скажет не положительное?— спрашивается. Старик Гегель был прав, когда говорил, что доводы можно приплести буквально ко всему на свете. Одно скажу, что независимо ни от чего я сделаю все возможное, чтобы Ваша вещь поскорее увидела свет.

Мимоходом хотел бы заметить следующее. Возможно, получив мое письмо, вы могли среагировать примерно так: «наконец-то»... Понимаете, вот эта возможная реакция как раз несколько смущает меня, ибо мне очень не хотелось бы попасть в положение какого-то «покровителя», от которого «все зависит». Скажу Вам откровенно, я не строю иллюзий насчет своего положения, а оно ведь не такое, чтоб про него можно было сказать: «раз сказал — значит все». Дело обстоит гораздо сложнее, и это Вы, наверное, сами понимаете...

Исходным пунктом наших эпистолярных отношений предварительно пусть служит вариант: «читатель — писатель», и, развивая этот вариант, где-то дальше («на пути» к изданию Вашего романа) мы изберем вариант «зам. зава...», а я уверен, что и читатель, и зам. зав. полностью совпадают (я думаю, в том смысл всех хороших дел, идущих от XX съезда, что «личности» и «должности» начали совпадать, чего не было в те времена, которые Вы решили описать).

Итак, роман Ваш — вещь сильная, достойная большого литературного мира, и я даже с опаской подумываю, как бы его не перехватил «какой-нибудь» «Новый мир»...

...Достоинство Вашего романа я лично вижу и в том, что есть хорошая традиционность в нем, есть то, что солидно говорит против «антироманистов». И в том, что в нем нет, как сказал бы Гегель, того беспорядочного произвола, вследствие которого вещи не поддавались бы философскому рассмотрению. И в том, что Вы выбрали свою тему, тему, которая становится именно Вашей, потому, хотя бы, что делаете не ретроспективный взгляд на 37-й год, а берете период некоего стыка — год 1948-й. Это очень оригинально, хорошо, свое. И в том, что, решая тему, даете правильное толкование. Никак не удержусь, чтоб не процитировать: «Вместе с тем чистая историческая верность в изображении внешнего, как, например, местного колорита, нравов, обычаев, учреждений играет подчиненную роль в художественном произведении, и оно (внешне)должно отступать на задний план перед другой задачей последнего — дать истинное, непреходящее содержание, отвечающее также запросам современной культуры» (Гегель, т. XII, стр. 277)

О достоинствах можно говорить больше. Но прошу Вас подумать, чтобы понятия «революция духа» и т.д. не несли на себе груз «битников» и «рассерженных» и не давали повода к придиркам. Не ленитесь перечитывать и шаг за шагом, по крупице(не вступая, разумеется, в сделку с совестью своей) наращивать созидательные начала. Мы сделаем все, чтобы сократить Ваши ожидания.

С искренними пожеланиями добра и всего хорошего. Прошу передать привет Вашей семье.

Ануарбек Шманов». 

Он выполнил свое обещание. В ЦК, в его кабинете вскоре был созвано совещание, на котором присутствовали писатели, издатели газетчики, подполковник из КГБ... Директор издательства получил гарантии — в случае надобности он мог сослаться на Шманова, Шманов — на авторитет участников совещания: на старейшего в Алма-Ате писателя Анова, на Брагина, Ландау, Ровенского, Зенюка и других, всего приглашенных было человек двадцать.

Среди участников совещания был подполковник КГБ по фамилии Соловьев. Мне было уже известно, что сцены допроса моего героя в органах госбезопасности, опубликованные в «Ленинской смене», не вызвали особого энтузиазма у сотрудников этого весьма ответственного учреждения. И вот — подполковник... Все, находившиеся в кабинете у Шманова, положительнейшим образом отзывались о романе, требовали его издания, но подполковник Соловьев усомнился в том, могло ли все происходить так, как это описано в романе. Я сказал, что все описанное происходило, это мне известно в точности, поскольку происходило это со мной. Но происходило не только такое, сказал полковник. В органах и в те времена служили не одни палачи и подонки... Но я пишу не об органах, сказал я. Органы в романе затронуты лишь в той мере, в какой по сюжету с ними сталкиваются мои герои... И тем не менее, возразил он, возникает обобщение... Черт возьми, но ведь я и хотел, чтобы возникло обобщение!... Скажи, что ты подумаешь,— тихонько толкнул меня в бок Ровенский.— Я подумаю, — выдавил я в ярости.— Я ни на чем не настаиваю... — проговорил подполковник. — Я подумаю, — сказал я.

Потом я больше месяца, обретаясь в гостинице, сочинял главку в три странички — с «положительным» чекистом.

В то время мне были еще не известны цифры, обозначавшие число следственных работников, которые в 1937 году сопротивлялись репрессиям и были за это репрессированы сами, но у меня перед глазами был «мой» следователь, капитан, перед которым я оказался в 1948 году в Астрахани,— не отец родной, понятное дело, но ведь и вправду — не палач, не подонок, никто из нас не очутился за решеткой, хотя чего не случалось в те прелестные времена!.. Да и сам Ефим Менделеевич Соловьев — светловолосый, голубоглазый, сдержанно-холодноватый в обращении, с характерной выправкой, отчего и простая рубашка с распахнутым воротом, и пиджак сидели на нем, как если бы ладное, бодро-упругое тело его было упаковано в китель, — Ефим Менделеевич тоже был передо мной...