Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская

к «Андрею Рублеву», то должен признаться, что она произвела на меня сильнейшее впечатление. Я с благодарностью читал письмо и с волнением человека, с которым делятся – блестяще и одухотворенно – идеями и мыслями – глубокими и ясными. Ваши соображения по поводу «Иванова детства», напечатанные где-нибудь в периодике, были бы самыми оригинальными и выразительными, и мне жаль, что они остались, конечно, по причине Вашей скромной незаинтересованности в себе, лишь частным письмом к автору фильма. Пожалуй, только одно эссе по поводу «Ивана» было столь же блистательно и своеобразно. Это статья Ж.-П.Сартра в «Уните» (Unita). Правда, он в ней более увлечен социологическими проблемами, тогда как Вас интересуют эстетические и духовные аспекты творчества.

Теперь о фильме «Андрей Рублев». Да и не только о нем.

Много раз художники обращались к истории для того, чтобы воскресить и дать новую жизнь и Галилею, и Цезарю, и Наполеону, и Леонардо, и Годунову, и Пугачеву, и Гойе и т. д. Все, кто это делал, – я имею в виду талантливых людей, – конечно же, и знали историю и досконально изучали обстоятельства духовной жизни этих людей. Но, тем не менее, всегда оказывалось, что личности эти становились в конечном итоге выразителями того времени и тех идей, к которым имел отношение автор.

В фильме о Рублеве мне меньше всего хочется совершенно точно восстановить обстоятельства жизни инока Андрея Рублева. Мне хочется выразить страдания и томление духа художника в том виде, как понимаю их я, исходя из времени и проблем, связанных с нашим временем. Даже, если бы я задался целью именно восстановить время Андрея и смысл его страдания и обретения, все равно я не смог бы уйти от сегодня. Вы можете сказать, что именно только в этом количестве и форме может жить современная душа автора, что этого достаточно. Думаю, что нет, ибо в абсолютном понятии всегда живет невозможность его преодоления и соразмерность точности неопределенна. Так же, как любое количество объективных истин никогда не сложится в абсолютную, в силу невозможности завершить цикл. Раз так, Ваше (приписываемое мной условно) возражение, вернее, Ваша эта позиция, не принципиальна.

Я очень благодарен Вам за мысли о Боге, которые Вы связываете и с Сергием и с Рублевым, и о святости, и о смысле иночества их круга. Это все очень важно и необходимо. Что же касается творчества Андрея (то место Вашего письма, где вы говорите о том, что его творчество является продуктом его религиозной жизни и второй ступенью его творчества), то ведь, несмотря на точность Ваших соображений, исследование такого рода привело бы к философскому или искусствоведческому, или историографическому анализу жизни Андрея. А я далек от этого, ибо моя цель найти Андрея и его путь в своих мыслях, в своих страданиях, в своих обстоятельствах, и наоборот. Меньше всего я думаю о каких-то параллелях и намеках. Они недостойны искусства. Речь идет лишь о том (увы!), что я знаю и чувствую. Ибо цель моя – породнить всех духовно одаренных людей посредством своим и (условно!) Андрея. Такова задача. Хотя она могла бы, может быть, и выглядеть иначе: заразить примером творчества Андрея Рублева, ибо оно, скорее всего, истинно.

Я не стану растекаться в доказательствах, вернее, в желании объяснить свою позицию. Я думаю, что Вы поняли меня, уважаемая Екатерина Александровна.

Да! Потом еще существует эстетика кино, это я к тому, что касается первой части Вашего письма, связанной с рассуждением об образе. Мне бы не хотелось спорить с впечатлением, которое произвел на Вас мой фильм. Однако даже в кино существует пока еще никому неведомая специфика, от которой зависит вполне система образов в кино. И, на мой взгляд, «Иваново детство» в огромной степени хаотичная и в эстетическом смысле беспринципная картина.

Два небольших последних абзаца письма содержат благодарности Екатерине Александровне – замечательно тонкому и умному человеку, и подпись – А.Тарковский.

Храм Покрова на Нерли. Владимир

Февральским утром в перестроечное время мы сели в синюю иномарку и поехали во Владимир. Вообще-то «тойота», взятая напрокат, была не синяя, а грязно-серая – февраль не баловал ясной морозной погодой. Было пасмурно, туманно, все текло. Грязь от встречных машин залепляла окна.

Нас было четверо: наши друзья – Жерар Беф, парижанин, ставший тогда в России совсем русским и православным, красавица гречанка Наташа Синессиу из Лондонского университета, выучившая русский язык, чтобы смотреть фильмы Андрея без перевода, мой муж и я.

Мы ехали во Владимир.

Говорят, что «Войну и мир» надо перечитывать в каждый из жизненных периодов. Так и с посещением святой владимирской земли. Я приезжала во Владимир в туристической группе вместе с сотрудниками нашего издательства. Было это в 1963 году, когда Андрей еще не начинал снимать свои «Страсти». Было лето, и было первое знакомство с владимирскими соборами, с Суздалем, с полуразрушенным Боголюбским монастырем, по ступеням которого некогда влачили убитого князя.

А с храмом Покрова на Нерли встреча тогда была совсем особенной. Чтобы увидеть его, наша группа упросила водителя автобуса задержаться на ночь. Мы остановились на берегу реки. Спать в автобусе было невозможно – кто-то дремал, кто-то разговаривал тихонько. И как только забрезжило утро, мы двинулись к храму. Шли по цветущему росистому лугу, а перед нами вставал храм, весь золотой и розовый в первых лучах солнца.

Потом я увидела уже знакомые храмы в фильме Андрея. На премьеру «Рублева» мы с мамой еле прошли. Нас протащил через толпу у входа оператор Ардашников. Была морозная зима 1969 года, и гардеробщица не хотела брать мамины валенки. Эти валенки явно оскорбляли достоинство домкиновской гардеробщицы. «И кто это щас в валенках ходит!» – возмущалась она.

Рассказываю о валенках, потому что не хочу говорить о фильме, о впечатлении, которое он произвел на нас. Пусть оно останется со мной – об «Андрее Рублеве» много написано…

Все изменилось – не было на свете родителей, умер Андрей. И я уже не та молодая женщина, что далеким ранним утром шла через росистое поле.

К храму Покрова нет проезжей дороги, туда можно попасть по тропке, ведущей от Боголюбского монастыря. Мы долго крутимся в Боголюбове и наконец притыкаем машину у деревянного сарайчика в чьем-то дворе.

Спускаемся на лед изгибающейся под железнодорожным мостом Нерли, минуем рыбаков, терпеливо нахохлившихся над лунками, взбираемся на берег.

Мы в поле. Кроме нас – ни одной живой души. Дует ледяной ветер. Снега мало, местами из-под него торчат сухие стебли и зонтики прошлогодних трав. Далеко справа виднеются очертания монастыря, впереди – храм Покрова. Слава богу, что к нему нет