Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был ещё один соблазн, которому так же не поддался Бахтин: замкнуться в односторонней активности изолированного Я. (На философском языке это называется «солипсизмом»). Мыслитель преодолел эту опасность, введя представление о социальнокоммуникативных отношениях поступающих, ответственных личностей: «Я» и «другой». Если традиционная (кантовская) этика была, по сути, двухзвенной: общезначимая норма и Я, то этика Бахтина предполагала более сложную, трёхзвенную схему: Я – для – себя; другой – для – меня; Я – для – другого. Здесь заметны следы влияния, испытанного им со стороны М. Бубера и других представителей «диалогической философии». Иногда собственную позицию Бахтина характеризуют как «персоналистический дуализм»[288]. Из этого зерна в дальнейшем выросли два мощных ствола его целостного учения – «диалогизм» и «полифонизм».
Персоналистический дуализм Бахтина потребовал признания за каждым участником коммуникации своего «ценностного центра», его телесного оплотнения, конкретизации в виде временных и пространственных координат, учёта «кругозора» личности и т. д. Всё это создало необходимые предпосылки для плодотворного, оригинального освещения им двух кардинальных эстетических проблем. Во-первых – уяснения природы эстетического отношения человека к миру (на коммуникативной, субъект – субъектной основе и с акцентом на «оформляющую» активность «другого»). Во-вторых – отношений автора к своему герою в ракурсе творческой эстетической деятельности первого. Бахтинский подход к этой проблеме предполагает не только выстраивание автором личности «другого» как объекта («вещи»), но и придание ему определённых признаков субъектности, «самостоятельности». Благодаря этому становится возможным диалог героев, совершающийся, однако, под эгидой приоритетной формосозидающей активности автора произведения.
Зрелый Бахтин львиную долю своих усилий уделил теории и истории жанровых форм, главным образом – эволюции и жанровым модификациям романа. Некоторые авторы считают это труднообъяснимым «парадоксом Бахтина»: начав со своеобразного персоналистического манифеста («К философии поступка»), он позже сосредоточил свои усилия на анализе инвариантных, типологических художественных форм. На наш взгляд, никакого парадокса и измены самому себе тут не было. Уже в «Авторе и герое» Бахтиным было показано, что писатель творит образ своего героя, используя культурные и художественные формы, доставшиеся ему «по наследству». «Мёртвые», «окаменевшие» культурные формы писатель преобразует, подчиняя своей творческой воле и тем «оживляя» их. С конца 1920-х годов главными героями исследований Бахтина были крупнейшие творческие индивидуальности: Достоевский, Рабле, затем Шекспир, Гёте, Гоголь. Для него они были, однако, не только яркими писательскими индивидуальностями, но и наследниками глубочайших традиций (начиная с фольклорных истоков художественного сознания), творцами мощных жанровых форм, созвучных наступающей эпохе и способных пророчески выразить её обогащённое, сложное содержание.
В плане генезиса основных, системообразующих идей творческое наследие Бахтина может быть наиболее близким образом сопоставлено, как нам представляется, с учением Вильгельма Дильтея (1833–1911) – оригинального представителя «философии жизни», чьим главным предметом было своеобразие «наук о духе». Оба мыслителя проявили обострённый интерес к методологии гуманитарного знания. Философия, методология и эстетика Бахтина, будучи вполне оригинальными, в то же время опираются на философско-культурологические достижения дильтеевской мысли. Положения Дильтея о различии между субъект-объектным «объяснением» (в естествознании) и субъект-субъектным «пониманием» (в сфере гуманитарной культуры), об индивидуализированно-личностной подоснове культурных объектов, о необходимости их творческой интерпретации с привлечением понятий и принципов герменевтики и т. д., – несомненно, послужили серьёзным импульсом для собственных теоретических построений Бахтина. Личностную, «персоналистическую» интенцию Дильтея он не только сохранил и усилил, но также качественно преобразовал, включив в контекст своей диалогической концепции.
Дильтей решительно повернул гуманитарное познание в сторону историзма. Но в основе всего комплекса гуманитарных наук, согласно Дильтею, должна была находиться психологическая наука, специально реформированная им для этой цели («понимающая психология»). «Историческая» установка Дильтея находила своё выражение в психологическом историзме, привязанном к эмпирии, к цельности личностного опыта. Бахтин же искал выход к историзму более высокого уровня, чем дильтеевский, – социально-культурному.
В своих работах по методологии гуманитарных наук Бахтин более всего говорит об эстетике – общей и специальной («эстетика словесного творчества»). И это не случайно. Для него эстетическое отношение было репрезентативной и, так сказать, наглядной моделью диалогической культурной коммуникации.
Отечественная эстетическая мысль 1920-х годов в целом уже хорошо сознавала, что произведение искусства не есть простое выражение и закрепление психологического опыта художника. Что художественная форма помогает преодолевать и неизмеримо обогащать эмпирию душевной жизни художника, превращая продукт творчества в социокультурный объект. Бахтин, конечно, учитывал эти достижения научной мысли. Таким образом, он в своей эстетике по-своему продолжил дильтеевскую культурно-коммуникативную, историзированную интенцию.
Философско-эстетическая концепция Бахтина многоаспектна и многосоставна, но у неё есть единая основа и единое ядро. В ранних работах учёного роль ключевого понятия играл «поступок». В более поздних трудах его место занял «смысл». В обращении Бахтина к концепту смысла опосредующую роль сыграли, вероятнее всего, антинатуралистический пафос феноменологии Гуссерля и индивидуализирующе-коммуникативные идеи Дильтея. Понятие смысла чрезвычайно многозначно: оно то сближается с объективным содержанием (значением), то тяготеет к полюсу субъектного целеполагания; с одной стороны, смысл – продукт активности личностного сознания, с другой – выражение социально-культурного опыта, и т. д. Однако многозначность термина оказалась даже на руку создателю сложной, многоаспектной концепции. Бахтин подчёркивает, во-первых, коммуникативную природу смысла (он связан со знаково-речевой деятельностью: смысл диалогичен; изменение контекста ведёт к изменению смысла и т. д.). Во-вторых, он акцентирует ценностно-оценочный аспект смысла, смысловой сферы вообще. Специально уточняется, что «смыслы существуют не только в абстрактном мышлении, – с ними имеет дело и художественное мышление»; оно продуцирует и транслирует «художественные смыслы»[289]. Все программные работы Бахтина в области методологии гуманитарных наук, теории эстетической деятельности, эстетики словесного творчества пронизаны идеями смыслопорождения, смысловосприятия, исторического забвения и возрождения смыслов и т. д. Поэтому совершенно прав, мы думаем, А. В. Панков, назвав весь комплекс бахтинских работ «комуникативно-смысловой эстетикой»[290].
Что касается упомянутой ранее тенденции к сакрализации сочинений Бахтина, то для неё остаётся всё меньше реальных оснований по мере того, как в исследования включается серьёзная научно-критическая мысль. Существенную роль при этом играет «встраивание» корпуса бахтинских работ в исторический контекст их создания и последующего восприятия. Такой подход инициировал, в частности, М. Л. Гаспаров своими краткими, но ёмкими заметками об известном исследователе поэтики романа. В этих заметках Бахтин предстаёт отнюдь не как «классик» (в апологетическом смысле), а скорее как «антиклассик». Тот же Гаспаров пишет о «вызывающенеточном языке Бахтина». Другие исследователи отмечают амбивалентную – научно-художественную – вольность бахтинского стиля. Всё это в той или иной мере присуще наследию
