Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

Из темноты раздался знакомый голос богомаза:

— Высока у хмеля голова, да ноги жиденьки.

— А ну-ка, покажись на божий свет,— просунулся в дверь Никитка.

Зихно выполз из-под рваной ферязи, уставился на него пустыми плазами. Никитка схватил богомаза за шиворот.

Лепила отступил за порог, завопил истошно;

— Режут!

Протрезвев от крика, Зихно уперся в притолоку обеими руками.

— Ты меня, Никитка, не трожь,— сказал он заплетающимся языком. Увидев Злату, осклабился.— Вот и голубка на порожек присела: гули-гули...

Злата заплакала, отвернувшись. Никитка упрекнул богомаза:

— Креста на тебе нет, Зихно.

— У баб у всех глаза на мокром месте,— буркнул богомаз, но заметно попритих и покорно поплелся за Никиткой. Злата, всхлипывая, шла сзади.

Встречные мужики на улице останавливались, узнавали богомаза, подшучивали:

— Снова взяли Зихно в полон.

— Ведут, как быка на поскотину...

Два дня богомаз отсыпался. На третий, попарившись в баньке, сказал, что сговорился с игуменом и идет в Суздаль расписывать монастырскую трапезную.

— Да что ж тебе во Владимире не сидится? — удивился Никитка.

— Скучно у вас,— виновато улыбаясь, сказал Зихно.

— А ты все веселья ищешь?

— Душа на простор просится...

Больше ни о чем его расспрашивать Никитка не стал. Ушел в свой сруб, заперся, до обеда не выходил. Днем, когда позвала Аленка, молча похлебал уху и снова исчез.

Зихно с вечера собрал краски и кисти, сложил в мешок. Злата незаметно сунула ему туда же кусок хлеба и две репы. Утром, ни свет ни заря, была уже на ногах.

— Ты куда это собралась? — спросила ее Аленка.

Злата, будто и не слыша, молчала.

— И не смей с ним ходить,— догадалась Аленка,— Ишь, чего выдумала.

В горнице появился Зихно, стал прощаться с хозяевами:

— Спасибо вам, добрые люди, за хлеб, за соль.

Никитка сказал:

— Моя изба — твой дом, Зихно. Ежели надумаешь, возвращайся. Всегда рады будем.

Зихно поклонился ему, поднял мешок, взвалил на плечо:

— Не поминайте лихом.

Только тут Аленка заметила, что Златы нет в избе. Туда, сюда сунулась, выскочила во двор.

— Ты чего суетишься?— спросил ее Никитка.

— Никак, ушла девка с богомазом.

Никитка засмеялся:

— А где же ей еще быть?!

Выбежала Аленка за ворота — ни души на улице...

...Ковыряя пальцем лапоть, Зихно сказал:

— Нет, не возьму я тебя с собой, Злата. Возвращайся лучше к Никитке. Пропадешь ты со мной...

Опустив взгляд, Злата молчала. Зихно поморщился, почесал со старанием пятерней в затылке. И с чего это вдруг она привязалась к нему — ну, словно собачонка.

Сроду не бывало такого с богомазом. Привык он жить сам по себе. Нынче в брюхе пусто, завтра — пир, нынче — сена стог, завтра — пуховая постель, нынче попадья, завтра — боярыня. Неужто пришел конец его привольной жизни?!

Из ворот, вихляя колесами, выползла телега. Понурая лошаденка мотала головой, отмахиваясь от мух, мужик, свесив ноги с передка, клевал носом.

— Тпру,— подошел Зихно к телеге.

Мужик проснулся, вскинул на него мутные от тоски глаза. Покосился на Злату.

— Не подвезешь ли до Суждаля? — спросил его Зихно.

— Отчего ж не подвезти,— сказал мужик,— Садись.

Богомаз бросил на дно телеги мешок, сел позади мужика. Телега тронулась.

Не оборачиваясь, мужик спросил:

— А девка не твоя ли?

— Тебе-то что? — сказал Зихно.

— Да мне-то ничего. Только девка, кажись, твоя.

— А хоть и моя?

Зихно осерчал. Мужик взмахнул кнутом, ожег лошаденку по тощему заду. Телега затряслась, затарахтела на выбоинах. Злата все так же неподвижно сидела на обочине. Зихно поморщился.

— Стой,— сказал он мужику.

Телега остановилась. Зихно спрыгнул с задка, подошел к девушке.

— Ты чего? — спросил, оборачиваясь, мужик.

— Пойдем, что ли,— сказал Злате Зихно и взял её за руку. Рука у нее была холодной и влажной. Богомаз улыбнулся, и лицо девушки медленно осветилось встречной улыбкой.

Держась за руки, они вернулись к телеге, сели спи ной к мужику, свесив ноги с задка. Сняв кафтан, Зихно набросил его Злате на плечи:

— Холодно.

Телега покатилась под уклон. За поворотом город скрылся из виду. От клязьминской поймы потянул свежий ветер. Серебряной лентой сверкнула за развесистыми ивами река. А там, где Клязьма сходилась с Нерлью, на низменном лугу, то исчезая, то снова показываясь из-за деревьев, открылась их взору нарядная, как невеста, белая церковь Покрова.

3

Сильно сдал за последние два года Чурила. Хвастался он могучим здоровьем, буйная сила была в его руках, да и сейчас гнул он подковы, но однажды, возвращаясь в свою келью с заутрени, вдруг почувствовал, как заволокло туманом монастырский двор. Остановился Чурила, протер глаза — думал, надуло ветром соринку,— но туман становился все гуще, и уж не мог он идти, а присел на дубовую колоду, удивленно поводя во все стороны большой кудлатой головой.

Шел мимо него трапезарь с зажженной от лампады лучиной, удивился:

— Эк перевернуло тебя, Чурила. Уж не пьян ли?

— Пьян, да не от вина,— сказал Чурила, слепо протягивая к трапезарю руку.— Помоги добраться до кельи.

Принюхался трапезарь — не пахнет от чернеца вином, перепугался:

— Ровно слепой ты...

— Слепой и есть. Ни двора не вижу, ни святой церкви, ни креста на ней. Солнышко на небе аль ночь темна?

— Солнышко, Чурила.

— Припекает лицо... Да и голос твой вроде знакомый, а кто такой — не угадать.

— Трапезарь я.

Подхватил он Чурилу под руку, повел ко всходу. А на всходе монах ступеньки переступить не может: что ни шагнет, то спотыкается. Едва добрались до кельи.

Посадил трапезарь Чурилу на лавку, что дальше делать — не знает.

— Зови игумена,— надоумил его Чурила.

Опрометью выскочил трапезарь во двор, переполошил монахов, разыскал в соборе игумена. Когда привел его, в келье у Чурилы уже толпился народ. Вздыхали монахи, дивились:

— Еще вечор здоров был.

— Никак, обет нарушил...

— Чурила — чернец праведный,— заступались за него другие. Кто зло, а кто участливо, но все глядели на него с испугом: что, как нечистая сила вселилась в их собрата? Сопели, крестились, с недоверием рассматривали толстые книги, расставленные на сосновых досках вдоль стен. Уж не от них ли вся и беда?..

Игумен, войдя, застучал посохом, закричал тонким голосом:

— Кшыть на вас, бездельники!

Трапезарь стал выталкивать монахов из кельи, напоследок его и самого вытолкал игумен.

Оставшись один, игумен перекрестился, перекрестил Чурилу, сел рядом с ним на лавку, стал пытать его, не грешен ли, не сотворил ли чего, порочащего святую обитель.

— Да не грешен я, не грешен,— мотал головой Чурила.— Вот те крест, говорю, как на духу: чист я и перед богом и перед людьми.

Увидев слезы на его незрячих глазах, игумен смягчился, совсем уже по-отечески тепло сказал:

— Да уймись ты, дай-ка взгляну на очи.

Чурилу игумен любил, чтил его за книжность и за то, что навещали его в монастыре княжеские мужи: раз даже сам Всеволод приехал, переполошил монахов, долго беседовал с Чурилой в его келье, а уезжая, пожаловал две монеты. Другой бы монах закопал их в кубышке или пропил в миру, а этот отдал на святой храм для обновления почерневших и пооблупившихся икон. Нет, не жаден был Чурила, и мирских грехов за ним не водилось,— то, чем раньше славился, нынче не в счет. Было: бражничал он в миру, во многих драках и непристойных делах замечен был, но приласкал его князь, доверил летописание, освободив от прочих монастырских повинностей,— и преобразился Чурила. Он и помочь, ежели надо, не отказывался: то дров нарубит в лесу, то дорожки расчистит от снега...

Любил, любил игумен Чурилу, и надо же — такая беда.