Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

— Давно ли слепнуть стал? — участливо спросил он монаха.

— Разом затмило...

— Эко оно. Да не тужи, Чурила. Неспроста в народе сказано, что после грозы — вёдро. Отдохнул бы ты.

Ласковые слова игумена немного успокоили монаха. А вечером пришла к нему знахарка, в соборе служила за него молебен. К утру полегчало. Пробился сквозь молочную пелену солнечный свет, через неделю снова прозрел Чурила, но прежняя зоркость так и не вернулась. Теперь не мог уж он писать при свече, да и в пасмурные дни буквы прыгали перед его взором, сливались в единую полосу. Лишь близко склонившись к листу, мог он разобрать написанное.

И без того неразговорчивый и угрюмый, стал Чурила еще молчаливее. Но совета игуменова послушался: все чаще выходил он за монастырь — бродил по берегу Каменки, а то выбирался и за Нерль. Помогал мужикам ловить бреднем рыбу.

И, сидя на пеньке, уставившись пасмурным взором в утекающую к горизонту зеленую даль, перебирал он в памяти минувшее. Свежий ветер обдувал его лицо, трепал волосы на начавшей лысеть со лба могучей голове. Вся жизнь предстала перед Чурилой — всплывали забытые встречи, сказанные мимолетно слова; лица, стертые временем становились отчетливее. А после складывалось все в единую пеструю картину.

Краски еще были беспорядочны, но мысль уже пробивалась сквозь них, прорастала, как стебель из брошенного в пашню зерна.

А потом настал день, когда он понял, что уж больше не может молчать. Рождались слова, разрывавшие скупые строки летописи, и он, сначала робко, а потом все увереннее, стал записывать их для себя на смытых листах старинного «Шестоднева»...

Нет, не сломала жизнь упрямого Чурилу. Могучая, неведомая и страшная сила все чаще и чаще толкала его к заветному труду. Глаза его, хоть и не стали зорче, но обрели просветленную ясность, счастливая улыбка неожиданно одухотворила его лицо.

4

Не доезжая до Суздаля, мужик остановил лошадь и сказал:

— Я тут на Городищи сверну.

С холма хорошо были видны городские укрепления, над которыми тут и там торчали купола соборов и островерхие кровли теремов. Зихно соскочил с телеги, помог спрыгнуть Злате. Телега тронулась и скрылась за кустарником.

Богомаз забросил на спину мешок и стал спускаться к реке. Шагал он широко, размашисто, и Злата едва поспевала за ним.

В реке, под нависшими над водой деревьями, голые мужики ловили раков. На пеньке сидел монах и басовито покрикивал им:

— Куда глядите, лешие? Под бережком, под бережком пощупайте.

Мужики покорно шарили под берегом, вытаскивали раков, бросали их в ведро, которое нес за ними по берегу белобрысый и тоже голый мальчуган с выпирающими из-под кожи ребрышками.

— Ты погоди, а я потолкую с мужиками,— сказал Зихно Злате и сбросил на траву мешок. Злата, застеснявшись, отвернулась, села, надвинув на лоб пестротканый платок.

Зихно спустился к берегу.

— Эй, мужики! — сказал он.

— Чегой-то?

Мужики выпрямились, стоя по колено в воде. Монах на пеньке пошевелился и обратил в сторону богомаза бледное лицо с жидкой бородой и выцветшими глазами.

Зихно замешкался, кашлянул, неторопливо приблизился к нему. Поклонившись, спросил:

— Ты, чернец, не из монастыря ли?

— Оно и так видать.

— Иду я из Владимира в Суждаль,— пояснил Зихно, теряясь под его пристальным, насмешливым взглядом.

— Суждаль у тебя под боком,— ответил монах,— Вона шапочки церковные горят...

— Небось и сам вижу,— буркнул Зихно,— Я тебя про что спросить хочу?

— Говори...

— Не знаешь ли ты чернеца Чурилу? Сказывают, пишет он летопись, обитает в монастыре, а меня к нему шлет камнесечец Никитка. Богомаз я...

Заулыбался монах, от краешков глаз к вискам побежали мелкие морщинки.

— Я Чурила и есть,— сказал он, тыча себя в грудь перстом.— А ты, никак, Зихно?

— Угадал! — обрадовался Зихно, что так быстро нашел нужного человека. Но тут же засомневался:

— А ты и вправду Чурила?

— Сроду не брехал.

— Что-то не очень чтобы похож ты на него. Про Чурилу рассказывали: богатырь-мужик.

— А я?

— Да щуплый ты какой-то,— замялся Зихно.

Голые мужики смеялись:

— Да Чурила, Чурила он! — кричали они.— В Суждали все его знают.

— Фома ты неверующий,— сказал Чурила и встал. Тут уж все сомнения отлетели прочь: Зихно едва доставал монаху до плеча.

— Ведро-то раков мне принесите,— наказал Чурила мужикам,— Гость у меня нынче.

— Принесем, как не принести,— весело пообещали мужики. По всему видно было: любили они монаха, считали своим человеком.

Чурила и Зихно поднялись на взлобок, где сидела Злата. Девушка, увидев их, встала.

— Никак, и баба с тобой? — сильно окая, удивился монах.

— Златой зовут,— сказал Зихно.

— Женка?

Зихно мотнул головой, нет, мол. Чурила насупился, пронзил Злату строгим взглядом.

— А ведаешь ли ты, богомаз, что девица, коя в распадение впадает, неугодна пред отцом своим является?

— Нет отца у нее, чернец,— ответил богомаз.— Сирота она. А идет со мной оттого, что любит.

— Любить — не грех,— сказал Чурила,— но законная женитьба перед богом законна.

У Златы слезы навернулись на глаза, и монах, заметив их, смягчился:

— Не гневись на меня. Ибо так в «Палее толковой» сказано, а не мной.

И обернувшись к Зихно, спросил:

— Так с чем послал тебя камнесечец?

— Иду расписывать трапезную в твоем монастыре,— сказал Зихно.— А тебя об одном прошу: не гони Златушку, приюти ее у добрых людей.

— Добрыми людьми мир держится,— ответил, подумав, монах,— Есть у меня на примете давнишний мой друг. Нешто к нему податься? Сам он стар уже, а сын его Артамоха в сотниках...

— Не сотворил бы чего? — усомнился Зихно.

— Артамоха-то?

— Чай, не старик.

— Артамоха нынче во Владимире. А старичку-то, Еноше, смышленая баба в доме — клад. Покормить, водицы подать али еще что...

Так подошли они к городским воротам. Воротник, крепкий парень с мечом на поясе, приветствовал Чурилу с почтением. Широко улыбаясь, спросил:

— Наловил ли, чернец, раков?

— Нынче мужики расстарались.

— А енти чьи? — указал парень на Зихно со Златой.

— Из Владимира они. От камнесечца Никитки. Богомаз вот с женкой.

Парень важно кивнул:

— Ну, проходи, коли так.

Чурила шел неторопко, с достоинством. Вел гостей по шумным улицам, как по обжитой келье. Все знали в Суздале монаха, и он знал многих. Мужики, останавливаясь, заговаривали с ним. Чурила охотно выслушивал их, давал, ежели просили, советы. Так вышли к самому валу на северной стороне посада.

Чурила постучал кольцом в калитку приземистой, в три косящатых окна, избы.

— Ишь ты, слюда в окнах-то,— заметил Зихно.— Богато живет твой Еноша. Уж не боярин ли?

— Бояре здесь не живут,— сказал Чурила.— А Еноша — мостников староста.

Долго ждать хозяина не пришлось. Еноша оказался низеньким скрюченным старичком с мешками под глазами и острой бородкой на нездоровом худощавом лице.

— В гости к тебе, староста,— сказал монах, кланяясь.

Лицо Еноши расцвело:

— Чурила?!

— Сам зришь.

— Входите, входите, милые гости,— пролепетал хозяин, забегая вперед и распахивая перед ними двери в избу.— Вот здесь садитесь. На лавочку. Под образа. А я сейчас медку... Я быстренько...

— За медком не спеши,— остановил его Чурила.— Мед от нас не убежит. А ты наперво взгляни-ка на эту отроковицу... Что? Приглянулась?

— Справная девка,— оторопев от прямого Чурилиного вопроса, в смущении сказал Еноша.

— Ты вот что,— напомнил Чурила,— ты мне давеча жаловался, что стар стал, а дочерью бог не порадовал: водицы подать некому...

— Говорил, говорил,— закивал Еноша,— было такое.

— Ну а коли говорил, вот тебе и девка. Дочкой будет.

Еноша ласково смотрел на Злату. «Быстро и складно»,— подумал Зихно, с благодарностью глядя на Чурилу.