Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жительствует постоянно в городе Данциге, служит в крупной коммерческой фирме, занятой экспортом сельскохозяйственных машин.
Ему уже тридцать восьмой год, молодость давно позади, и до сих пор он одинок. Невеста осталась в России. Лет пять он не имел о ней никаких известий, а затем случайно выяснил, что она в Смоленске, что любит его по-прежнему, что с нетерпением ждет.
Сообщил обо всем этом сослуживец. С помощью сослуживца, кстати, шла и переписка.
Перейдя линию советской границы по тропинке, указанной контрабандистами, он добрался до Пскова без приключений. На псковском вокзале, при покупке билета, ему почудилось, что за ним установлено наблюдение. Этим, собственно, и объясняются некоторые странности его маршрута, на которые изволил намекнуть следователь, сказав, что он мотался с поезда на поезд.
В Смоленске, увы, караулило жестокое разочарование. Невесты своей он не нашел, так как точный адрес был неизвестен.
Вдобавок ему сообщили, что сослуживец, оказывается, успел переехать на жительство в далекую Сибирь. Так что вышла полная неудача: ни единого знакомого во всем городе, даже поговорить не с кем.
С гражданином Карташевым знакомство у него шапочное, случайное. Обратился к нему потому, что не видел иного выхода. Вынужден был просить убежища на ночь, исчерпал все свои физические силы.
Нет, с бывшим генералом Глазенапом не имеет чести быть знакомым. Осведомлен, что живет он в Данциге, читал в газетах об эмигрантских собраниях, на которых Глазенап выступает с речами, а лично встретиться случая не представилось. Политика, сказать по совести, вне сферы его жизненных интересов. И без нее у каждого хватает забот.
Относительно того, что червонцы поддельны, он впервые услышал от следователя. Выходит, его обманули бессовестные рижские спекулянты с черной биржи. Собираясь в свой рискованный вояж, он снял с банковского счета все сбережения. Знающие люди посоветовали обменять их на советские деньги, вот он и послушался, обменял.
Оружие всегда при нем, это у него в крови. В Советском Союзе и тем паче хотелось чувствовать себя независимым от капризов фортуны.
Откровенно говоря, он твердо решил пустить себе пулю в лоб, живым в руки чекистов не даваться. К несчастью, сцапали его с удивительным проворством, пальцем не успел шевельнуть.
Сергей Цаплин слушал молча, не переспрашивая. Записывал все в протокол и отношения своего к наспех сочиненной легенде никак не выражал. Не стал придираться к бросающимся в глаза несуразностям, не ловил и на очевидных противоречиях.
Лишь в конце допроса, дав расписаться под каждой страничкой протокола, заметил как бы к слову:
— А тренировались вы маловато, Александр Карлович...
— О чем вы, гражданин следователь? О какой тренировке?
— Подпись у вас чересчур старательная, — сказал Сергей Цаплин с озабоченным выражением лица. — На ученическое чистописание смахивает. Надо было хорошенько потренироваться... Времени у вас было достаточно, никто вас не подгонял, можно было набить руку...
Ястребиные глаза на какой-то миг дрогнули, что-то в них мелькнуло, смахивающее на растерянность, и это было, пожалуй, самым ощутимым результатом их первой встречи.
17
Сбылось! В Ленинграде как раз все и сбылось, в Ленинграде!
Жалкие обыватели, склонные к мистицизму и суевериям, смешили его, ни в бога, ни в дьявола он сроду не верил, но смутное предчувствие всегда томило душу. Так уж устроен человек, ничего тут не поделаешь. Еще с осени 1922 года, с молодеческой пробы сил, которую затеял он, отправившись в рискованное путешествие по Совдепии, — целых шесть лет томило, не успокаивалось.
Удивительная, просто неслыханная удача сопутствовала ему в той осенней поездке. В Москве жил с месяц, почти легально, в открытую, обнахалившись настолько, что прогуливался под окнами серого дома на Лубянке, на Кавказе побывал, в городах Поволжья. Только на невских берегах чувствовал себя отвратительно. Нервничал без всякой видимой причины, делал непростительные глупейшие ошибки, стремился любой ценой поскорее смотать удочки.
Не зря, видно, толкуют о таинственных, необъяснимых феноменах человеческой психики. Смеяться над ними грешно, их надо учитывать, потому что лбом стенку прошибить нельзя! К нему-то, увы, это не имеет теперь отношения. Ему теперь поздно что-либо учитывать — самое худшее свершилось.
Катастрофа в ночные часы, когда он рыскал по Ленинграду наподобие затравленного, обезумевшего зверя, выглядела бы, наверно, заслуженной расплатой за утрату равновесия. Поделом вору и му́ка — управляй своими нервами, держи себя на боевом взводе, ни в коем случае не раскисай
Однако чекисты предпочли для ареста утро. Будто в издевку оставили ему несколько шансов, дали возможность малость отоспаться у Карташева и привести себя в порядок.
Впрочем, на бесчеловечные издевки они времени тратить не захотят. Товарищи это деловые, строгие рационалисты и прагматики. Им нужна была его явочная квартира, его ленинградские связи, рвать они любят с корнем, подчистую. Теперь-то, конечно, схвачен и подпоручик, отвертеться ему не позволят. Выявили явку и нанесли свой удар.
Первые минуты после катастрофы сравнишь разве что с сокрушительным нокаутом на ринге. Тут и страх, и пронзительная боль, и запоздалая бессильная ярость, всего намешано понемножку, разобраться в своих ощущениях нельзя, а неумолимый строгий рефери отсчитывает секунды, и с последним взмахом его руки тебе окончательная крышка.
Сосредоточиться необыкновенно тяжело, мысли скачут наподобие голодных взбесившихся блох. Много ведь раз думал о возможном провале, загодя планировал всяческие способы и варианты защиты. Обязан, казалось бы, вести себя с должным благоразумием. Не теряться, не впадать в истерику.
И все же срываешься на глупейшие выходки. По-мальчишески дерзишь тюремщикам во время обыска, требуешь для какого-то дьявола предъявления ордера на арест. Будто от паршивой этой бумажки с печатью сделается тебе легче.
В конечном счете все решает одно-единственное обстоятельство: что известно о нем на Гороховой. Если провал случаен, если взяли за нарушение границы, не все потеряно, есть еще надежда.
От червонцев он категорически открестился. За оружие ему, ясное дело, должны припаять лишний годик или два, с этим положено смириться. Причину своего вояжа он придумал достаточно вескую. Теперь надо жать на человеколюбие, на гуманные чувства и злосчастную свою долю, благо корнет, слава всевышнему, расстрелян и проверить им будет затруднительно.
Хуже, если информация у них основательная, если знают о генерале, о мюнхенской типографии и всем прочем. Тогда перспектива попросту говоря безнадежна. Тянуть он будет изо всех сил, поторгуется с костлявой старухой смертью, выгадывая неделю за неделей, а концовка более или менее очевидна: поставят его к стенке, спишут в расход.
Следователь внушил ему смешанное чувство надежды и тревоги.
