Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

Кнопка Лю уткнулся в фотографию, вдруг быстро отложил ее — и что-то в нем изменилось: в руках, во взгляде, в лице.

— Закажи мне еще пива, — велел он, наклонясь над своей котомкой и что-то суетливо там перебирая. — Должен же я раскрутить тебя на приличную сумму.

— А ничего, что наклюкаешься? — озабоченно спросил Леон. — Тебе же до вечера тут крутиться.

— Давай-давай! — прикрикнул старик. — Не беспокойся обо мне. Я неразбавленный ром знаешь как заглатывал! Оп! И в брюхе… Это ты, Тру-ля-ля, нежный птенчик, фарфоровое горлышко… Что ты понимаешь в настоящей выпивке!

— Не понимаю ни черта, — смиренно согласился Леон по-русски и подозвал официанта.

А тут и мидии принесли в большой керамической плошке: целую гору темно-синих ракушек, дразнивших оранжевыми язычками в распахнутых голубоватых створах. Все, как положено, щедро посыпано свежей петрушкой.

Кнопка Лю жадно вылакал еще кружку пива и, наоборот, как-то вяло отнесся к еде. Фотографию он отодвинул на край стола, а Леон — тот и вообще словно забыл о ней.

— Вкусно, а? — спросил он, подмигнув эфиопу. — Это правильные moulles. Некоторые любят южный вариант, знаешь, когда в огромной сковороде жарят картошку с луком, потом на минутку бросают туда же moulles… Тоже неплохо, но, между нами говоря, это шаг к варварству. Лишает блюдо главного компонента — сока!

— И где же ты встретил того мужика? — вдруг спросил Лю, не отрывая глаз от кружки, в которой пиво убывало так быстро, словно в донышке была трещина.

— В отпуске, в Таиланде, — легко обронил Леон, расправляясь с мидиями. — На круизном кораблике. Разговорились, он показал снимок на «айпаде»… Почему ты не ешь? Не нравится? Ей-богу, неплохие moulles! Но вот я готовлю их по-настоящему — под белым вином, со сметаной, с сельдереем… У меня есть даже особая такая кастрюлька, и крышка у нее специальная.

— Леон… — медленно проговорил крошечный эфиоп, не поднимая от пива глаз. От волнения у него посерело лицо.

— …И лучше всего использовать эльзасский рислинг… Если вино не очень кислое, лимонного сока можно капнуть. А для вкуса, — вдохновенно продолжал Леон, — для вкуса я добавляю ложечку «фюме де пуассон» — так это просто объедение! Когда-нибудь приглашу тебя на…

— Леон, — повторил Кнопка Лю, положив, как на допросе, обе корявые лапки на скатерть. Голос требовательный и одновременно жалобный: — Я тебя заклю́наю всеми боѓами! — (это по-русски), — я тебя просто умоляю, мон шер Тру-ля-ля! Никогда не имей дела с этим мужиком. Держись от него подальше. Хрен с ними, с монетами! Плюнь.

— А в чем дело? — Изображаем удивление, тем более, что оно вполне натуральное. — Ты что, знаешь его?

— Да закажи мне что-нибудь покрепче, ты, птенчик голосистый! — рявкнул Кнопка Лю. — Это ж просто издевательство. Эй, гарсон!

И минуты через три уже накачивался принесенным «Алокс-Кортон» 2007 года, быстро одолевая бутылку. Леон терпеливо ждал, слегка ошарашенный — он не надеялся на столь откровенную и бурную реакцию. Он вообще ни на что почти не надеялся, просто, зная некоторые подробности бандитской молодости Кнопки Лю, представляя несусветный круг его профессиональных знакомств, делишек и связей, посчитал целесообразным…

— А ты, кстати, на каком языке с ним говорил? — спросил Лю, прищурясь. Его moulles на тарелке лежали нетронутыми.

— На английском, конечно. Он из Лондона.

Тот фыркнул, схватил бутылку и долил себе вина.

— Да он по-русски говорит, знаешь… не мне чета!

— Неужели! — ахнул Леон. — Ты что, сам слышал?

— Дело не в том, что слышал, а в том, где я это слышал! — сказал вспотевший и уже фиолетовый то ли от спиртного, то ли от волнения эфиоп.

— Ну, где? — лениво спросил Леон.

— У тибья на ба-ра-дье!

— Очень остроумно. Умираю со смеху.

Сделаем вид, что обиделись, с Лю это работает безотказно: всем своим крошечным сморщенным существом он умоляет, чтобы его любили…

Преимущество привычки садиться лицом к входу — в том, что видишь изрядную часть площади перед забегаловкой, видишь людей, проходящих мимо навесов и фургонов, привычно контролируешь пространство. Однако почти не видишь в контражуре бурую взволнованную физиономию Кнопки Лю, хотя день с утра облачный и по освещению ровный.

— Послушай, Тру-ля-ля… Мой дорогой Тру-ля-ля… Если я о чем-то предпочитаю молчать, то это ради твоего же спокойствия. — Язык у него уже заплетался, и было совершенно непонятно, каким образом он собирается вести дела. Надо полагать, продажи на сегодня закончились. — Но я не буду молчать! — Он грозно поднял голос.

— Тихо! — шикнул Леон. — Вспомни, как из-за тебя нас обоих выкинули из бистро.

— Молчать мне не требуется, — послушным шепотом повторил Кнопка Лю. — Потому что все это уже — достояние истории. Господи… Видел бы ты, что творилось году этак в семьдесят седьмом в каком-нибудь тренировочном лагере под Сидоном! Кто только их не проходил, эти палестинские центры подготовки! Я туда угодил… ну, скажем, по молодости. Азарт, коммунизм, «калашников» — ты не представляешь, как я с ним сросся! Иногда просыпаюсь от какого-нибудь ужасного сна, вскакиваю и готов палить во все стороны… а на мне одни старые кальсоны. Да что тебе рассказывать. Ты только игрушечные пистолеты в руках и держал, а? Короче, в этих лагерях я встречал таких головорезов из таких организаций… очень крепких в те времена, пока им не накостыляли. Были у меня приятели из итальянских «Красных бригад», из немецкой «Баадер-Майнхофф», была тройка-другая иранцев из «Революционной гвардии»… Ну и всякой твари по паре… Потом, в восемьдесят втором, израильтяне погнали их из Ливана, но это — пото-ом… А тогда — ух, было весело! Ты, конечно, ни черта не слыхал про это времечко, да тебе и неинтересно, серебряный голосок: плюнь и растьери! В те годы ребята из ООП гуляли на всю катушку: захват самолетов с заложниками, взрывы пассажирских самолетов — короче, сплошной праздник! Летишь на каникулы к бабушке, и вдруг бабах! — и бабушка внука уже не увидит. И кого только по миру не убивали, и чья только кровь не лилась… Нет! — Он бормотал, обращаясь уже не столько к Леону, сколько к себе самому, к своей кошмарной неискупленной молодости. — Нет, я старый человек, я больной человек в штопаных кальсонах, меня интересует севрский фарфор и вот изящный мешочек для сбора прелестной дамской м-м-м… мочи.

То есть, с горечью подумал Леон, по-прежнему снисходительно улыбаясь старому бандиту, произошло самое страшное: Лю нахрюкался, как последняя свинья, и ты ничего не сделал, чтобы это предотвратить. Можно платить и топать отсюда. А его затолкать в фургон, чтобы проспался, черный дурень! Впрочем, встречу не назовешь совсем уж неудачной.

— Смотри, не блевани, — заметил он, внимательно приглядываясь к Лю. — Советую тебе хоть что-нибудь съесть.

И выждав минуты три, пока эфиоп вяло ковырнет вилкой и отправит в рот содержимое ракушки, спросил наудачу:

— И где же болтался тот парень, который такого страху на тебя сейчас нагнал? Среди «Красных бригад»? Или среди ребят ООП?

— Он не болтался! — возразил Лю. — Он был инструктор. Знаешь такое слово: ин-струк-тор? Полагаю, относился к одной из подсоветских разведок… Возможно, к Штази. Ты говоришь — британец! Кой там черт — британец! Немец — он немец и есть, с головы до ног немец. Я околачивался там два сезона, перебивался в охране. Я там, мой милый, такие сцены видел — мне до конца жизни хватит на все страшные сны. Я однажды видел, как они допрашивали женщину, она была черкеской, но работала на израильтян. Красавица! Княжна! У нее была зубоврачебная клиника в Бейруте, на чем-то там она прокололась… И не дай тебе бог…

— И с кем же он по-русски говорил? С русским инструктором? — перебил Леон, уже не заботясь ни об интонации, ни о своем образе Тру-ля-ля на картонном облаке в золоченой колеснице; заботясь лишь о том, чтобы вытянуть из старого эфиопа все, что тот в состоянии проблеять.

— Да не-ет, в том-то и дело. Тот был иранец. Они друг перед дружкой хлестались в русском мате — кто больше знает. Дружок его, иранец, Бахрам… Да-да, и не только дружок. Этот был женат на его сестре.

— Вот болван ты, Лю! Что ж ты зенки залил! Кто женат? На чьей сестре?

Кнопка Лю вдруг выговорил четко и рассудительно:

— Казах. На сестре иранца Бахрама… Они были свояки, родня, и оба учились в Москве… И ты прав, больше пить не надо.

— Казах? Заговариваешься, старина. Он же был, говоришь ты, немец? При чем же тут казахи?

— П-понятия не имею… Его так Бахрам называл. А как его звали по-человечески… не-не помню!

— Пойдем, отконвоирую тебя до фургона, — сказал Леон, вкладывая купюры в книжку поданного официантом счета. Пристально осмотрел пьяненького Лю, как рачительный хозяин, прикидывая, можно ли вытянуть из него еще хотя б одно дельное слово, и пустил последний шар в лузу: — Но сейчас он уже очень пожилой человек, почтенный бизнесмен. Все в прошлом. Штази разогнали. А он торгует коврами.