КРУК - Анна Бердичевская

– «Элегия» Массне. Исполняет Соня Розенблюм.

Соня была слишком, до конца сосредоточена, чтоб еще и волноваться. Так показалось Кузьме. Она уселась, поставила виолончель между колен, платье зашуршало. Подняла смычок, попробовала звук. Вздохнула, и – сыграла «Элегию». Звуки виолончели проникли в каждую трещинку маленькой деревянной гостиной, набрав глубину, резонировали. И, как эхо с дальних горних вершин, бас Шаляпина незаметно проник в мелодию, угадался слушателями в звуках виолончели.

О, где же вы, дни любви,сладкие сны,юные грезы весны?..Где шум лесов,пенье птиц,где цвет полей,где серп луны,блеск зарниц?..

Все унесла ты с собой,и солнца свет,и любовь, и покой!Все, что дышало тобойлишь одной!..

Аплодисменты были какие-то странные, не все смогли в них поучаствовать. Вольф сидел, опершись локтем на стол и прикрыв ладонью глаза. Паша Асланян плакал, Блюхер дал ему свой мятый платок и тоже не хлопал. Только после некоторой паузы негромко и настойчиво стал аплодировать посол, его бурно поддержали, и все зашумело. Как будто ветер на рощу налетел и дождь пролился. А баронесса тетя Надя не только захлопала, но и несколько раз повторила «Браво!»

Соня встала и поклонилась. Вольф встряхнулся, подошел, поцеловал ей руку и что-то шепнул Соне на ухо. У Чанова на сердце отлегло.

А Вольф вернулся к столу, на котором лежал его раскрытый «Розовощекий павлин». Садиться не стал, дождался тишины и начал читать стихи. Он открывал «Павлина» где придется и, глянув на первую строку, дальше читал наизусть. Аплодисментов не ждал. Аудитория это понимала и не встревала.

Вольф как будто из воздуха легко и вдруг вынимал слова, будто прямо сейчас они к нему приходили…

Мы баснями кормили соловья,О, как он жрал – некормленная птичка,Худой, облезлый, тоненький как спичка,Ни червячка ему и ни ручья.

Его кормили прямо изо рта,Божок наш упивался, наедался,На кой ему, скажите, голос дался,И как ему пристала немота.

Улегся, сытый, прямо на тахту,Спихнул подушки, захрапел, зачмокал,И то вздыхал, то вскрикивал, то охал,Сменяя бормотаньем немоту.

На цыпочках из комнаты уйдя,Мы еле слышно затворили двери,И благодарно нам кивали звери,Пускай подремлет малое дитя…[42]

И дальше он читал так же внятно, легко. Но на одном споткнулся, и все же прочел:

…И поступь крысы ледянойНа стенках иней золотой,Снег валит…Но почти темно,ДрожитРазбитое стекло.

Двором блокадным санный скрип,Там, где подтаяло —Как всхлип…И, как фарфоровый сосуд,К покою мальчика везут.

Двор наклонился,Сани мчит,Полоз то стонет,То пищит…

Удар о стену,Тишина.Но мне все кажется:Война…

Передохнул минуту, перелистывая книжку, и следом – почти как песенку спел:

Жеманный вор с карманным словаремСкользит в ночи с карманным фонарем,Столь гибок и изящен, что плечомОн открывает дверь, а не ключом.И знает он – поклонник сложных краж:Увел хозяев бес на вернисаж,И можно даже люстру запалить,Но он здесь воровать, а не шалить,И если свет горящий – не погас,Ему не выдать настоящий класс.Как птицы ощущают перелет —Он так же ощущает переплет —Его фактуру, качество, размер,И кто это – Рембо или Гомер,Вот Фолкнер, Йейтс, Басе, Камю, Ронсар,Бель, Кавабата, Пушкин, Кортасар…Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь,Лишь вор постель покинет в эту ночь!И улетает грешник без грехов,Забрав невзрачный том моих стихов.

Идет-бредет с незрячим фонарем,Транскрипт на книге сверив словарем…

Он откашливался глухо и двигался дальше, дальше читал…

Закончил Вольф последним стихотворением сборника:

А в сумерках тминного леса,Среди огуречных стволовРучей, доведенный до блеска,Все дальше высверливал ровИ сбрасывался водопадом,Рельеф повторяя чужой.И вздрагивал, словно дриадаОт капли воды дождевой.И листик, завернутый в листик,Волочит песчинку по дну,И беленький вымокший хлыстикВнезапно рождает волну…

Потом пауза.

И дальше, глубоко вдохнув и выдохнув:

Я пишу буквы этиНепомерно зажатой рукой,Я их вывожуСловно в подготовительном классе,При искусственном свете,Буква выглядит вовсе чужой,Я – школяр,Как школяр я дрожу,Будто вор, засветившийся в кассе…

Чанов помнил наизусть и знал, о чем это. О маленькой жизни в полном объеме, которую нельзя передать чужими холодными буквами. Но через нельзя – можно! И этот акт передачи, то есть акт самой поэзии – как воровство, как открытие чужой тайны… Но тайне от этого не хуже, ее не становится меньше, и Тот, у кого ее украли, как и сам вор, – счастливы…

Раздались аплодисменты, слушатели вставали с кресел, продолжая аплодировать.

Вольф устал. Полчаса он читал, а то и больше. Вот он прервал аплодисменты жестом:

– Еще одну минуту!

Оглянулся на Соню, подошел к ней и что-то стал говорить настойчиво и непреклонно. Соня смотрела на него широко распахнутыми, изумленными глазами. Он снова наклонился к ней и прогудел под нос несколько нот. Затем выпрямился и объявил:

– Попросим Соню Розенблюм сыграть нам одно небольшое, ее собственное, сочинение… я ознакомился с ним случайно прошлой осенью… Итак, первое исполнение на публике…

Все сели, Вольф вернулся на свой стул. А Соня встала и, глядя куда-то под потолок, решительно и строго уточнила:

– Начало зимы. Ноктюрн. Октябрь 2002-го. Посфящается Фольфу.

Она снова шурша села, обняла коленями виолончель, подняла смычок и потянула одну, глубокую, бесконечно гудящую ноту. Затем левая ее рука медленно двинулась по грифу, все выше и выше, а звук, соответственно, все ниже стал опускаться… ниже нижнего зарокотал, затем стал пульсировать в ритме сердца, что-то зашуршало, заскрипело в виолончели, взвизгнуло и вдруг – плюхнуло, рухнуло в нескольких хриплых, рассыпающихся аккордах, как снег с крыши рушится… Неожиданно возникла отрывистая мелодия в мажоре, простая, как детская песенка. Стихла. И из самой тишины снова вернулась из небытия бесконечная, монотонная, глубокая нота, которая внезапно оборвалась.

Гостиная помолчала и грянула аплодисментами. Соня встала, посмотрела на Кузьму, на Блюхера, на Пашу, который опять плакал, и поклонилась.

Дальше Вольф попросил задавать вопросы, их было немного. Он отвечал обстоятельно и серьезно. Последним свой вопрос задал длинный юноша в очках. Говорил он по-русски, но как-то не вполне.

– Ваши стихи очень удивительные и прекрасные. Как вы достигаете такого… качества?

Вольф призадумался на секунду, что-то вспомнил и ответил:

– Был у меня в молодости друг Андрей, помладше меня, красивый малый, бодибилдингом первый в Питере занимался… Между прочим, это, как он рассказывал, в армии однажды его спасло… Так вот, уже после стройбата он дал мне прочесть короткий рассказ, один из своих первых. Я снисходительно взялся прочесть, а как прочел – заревновал. Превосходный рассказ! И я спросил: «Как ты это сделал?» Он, пожав мощными и покатыми, как у боксера, плечами, ответил удивительнейшим образом: «Хуже не могу»…[43] Вы понимаете?.. Не мочь делать хуже, чем можешь… Вот это да!.. Я эту формулу оценил и запомнил… От бодибилдинга сейчас в Андрее мало что осталось. А пишет он все так же мастерски… потому что «хуже не может». Хотел бы и я вам так ответить!.. – Вольф помолчал. – Да, пожалуй, и присвою, и отвечу, почему нет… Хуже – не могу.

Слушатели засмеялись и захлопали. А Вольф повернулся к баронессе и спросил:

– Ну, тетушка, рюмку-то коньяка, мне кажется, я заработал…

Тетя Надя встала, опираясь на руку племянника, и повела всех в столовую, где был накрыт фуршет. По дороге слушатели покупали тихих розовощеких павлинов, лежащих на столике перед тетей Верой, мужчины прятали их в карман, а женщины в плоские сумочки на ремешках.

Дырки в сыре

На следующее утро Чанов проснулся позже, чем обычно, но раньше Сони. Когда бы ночью ни просыпался, чувствовал: Соня не спит. А сейчас она спала глубоко и спокойно. Было одиннадцать утра. Кузьма полежал, кое-что вспомнил, тихо встал, оделся, переложил из кармана куртки в свой «офицерский планшет» несколько скопившихся бумажек и пошел к Блюхеру. В номере его не было. Тогда он постучал к – Асланяну.

– Чанов! – сказал Паша, открыв Кузьме дверь, и сразу выпалил главное: – Мне надо уехать. Срочно.

– Так все серьезно? – Кузьма, разглядывал Пашину бледную физиономию. – Похмелье?

– И это тоже. Заметно было? Я опозорился…

– Не без того, Паша, ты действительно… ап-пизорился. Но не очень. Первый стакан виски выдержал молодцом. Потом, правда, принародно плакал… Ну а уж фуршееет…