200 километров до суда... Четыре повести - Лидия Вакуловская

Ася Николаевна не сомневалась: в ее руках невыдуманная, быть может, самая интересная из тех, что ей когда-либо встречалась, повесть. Но читать ее она не имела права. И она решительно поставила на место тетрадь.

…Заканчивая мыть пол, Ася почувствовала, что в комнате что-то изменилось. Но что? От удивления она даже перестала выжимать тряпку, огляделась по сторонам. Ах, вот что — необычная тишина. Не вздрагивает дверь, не звенит на полке посуда, не гудит в плите, не воет за окном. Все это куда-то пропало. Все это сменила тяжелая, глубокая тишина.

Ася Николаевна открыла двери. Двери поддавались туго, мешал снег в сенях.

Она протиснулась в образовавшуюся щель, плечом нажала на дверь.

Так тихо бывает, должно быть, в могиле. А на земле только тогда, когда кончается пурга. Со всех сторон к дому подступают сугробы: косые, прямые, круглые, острые. Валяются оборванные провода. Торчат из-под снега поваленные столбы, куски железа, углы ставен — угрюмые свидетели снежного разгула. А вокруг — ни звука, ни шороха.

— Ну вот! — вслух сказала Ася Николаевна. — Вот и все!

И посмотрела на часы — четыре. Четыре дня.

С чего же начать остаток неожиданно ожившего дня? Три неотложных дела у нее. Немедленно разыскать Асю Антонову, встретиться с теми, чьи подписи стоят под письмами об Опотче. Познакомиться в бухгалтерии с хозяйственной деятельностью колхоза. Начинать надо с Аси.

Но прежде всего она закончит мыть пол.

24

Перед тем как отправиться в путь, Коля кладет на грудь под кухлянку пачку газет, подвязывает кухлянку кожаной веревочкой. Радиограмму он заталкивает в рукав кухлянки, под тугую резинку.

— Я пошла, — говорит он телефонистке Кате Пеничейвыне, с которой он сегодня вместе дежурит.

— Беги, — говорит Катя и так встряхивает головой, что в ее ушах начинают маятниками качаться красные сережки.

Но бежать Коля ничуть не собирается. Даже если бы очень хотел, все равно не побежишь, так как вся улица забаррикадирована сугробами.

Сугробы стоят вдоль и поперек улицы, под прямыми и косыми углами друг к дружке. Некоторые поднялись выше крыш, некоторые улеглись на крыши верхушками, некоторые со всех сторон окружили дома, будто заарканили их.

Коля выходит на крыльцо. С крыльца ему видна вся улица: в один конец и в другой. Видны люди, копошащиеся сейчас на улице. И хотя на дворе не очень-то светло, потому что месяц совсем тоненький, а электрические лампочки не горят, Коля безошибочно знает, кто и чем занимается.

Вон на столбе темная фигура. Это колхозный электрик Яша Умилик чинит оборванные пургой провода.

Вон возле домика пекарни целая группа людей машет лопатами, раскидывая по сторонам снег. Это пекарь Юра Акилькак со своей семьей расчищает подступ к дому.

Где-то справа скрытый сугробами урчит бульдозер. Тоже ясно: Миша Кергин прокладывает дорогу.

А вот прямо по сугробу поднимается на крышу человек с метлой. Этого человека, заведующего базой, Коля узнает за километр.

От домика, где живет заведующий, идет женщина. Коля знает и ее. Она — корреспондент газеты. Вчера утром она приходила на почту, послала в свою газету радиограмму. Наверное, она пурговала у заведующего базой, а сейчас идет по своим делам. Возможно, даже снова зайдет на почту и даст в свою газету новую радиограмму.

Коля сбегает с крыльца и идет по улице в сторону моря. И не просто идет, а переваливает через сугробы. Поднимается и спускается, поднимается и спускается. Или обходит их стороной. Так он идет до самой аптеки. А у домика аптеки останавливается. Вернее, не у домика, а у большущего круглого сугроба, накрывшего домик. Домика нет. Есть только дверь, от которой уже раскидали снег, и труба на макушке сугроба.

Вокруг трубы топчется целая свора мальчишек и девчонок с санками. Они гогочут точь-в-точь, как гаги во время весеннего перелета.

«Хорошо! — думает Коля. — Где другую такую горку в поселке найдешь?».

— Дай съехать, — просит он ребят, взобравшись на вершину горки.

— Хочешь на моих? — спрашивает Танечка Степанова, дочь учительницы Анны Ивановны, и дает ему свои санки.

Коля усаживается на санки, отталкивается рукой от трубы и несется вниз. За ним — кто на санках, а кто кубарем — катятся мальчишки и девчонки.

— Хочешь еще? — спрашивает Танечка, подпрыгивая перед ним, чтобы вытрусить снег из рукавов пальто.

— Нет, — говорит Коля. — Ты катайся, а мне некогда.

И он идет дальше. Вот и кончился поселок. Кончилась земля. Дальше начинается море. То ли месяц побелел, то ли небо посветлело, то ли звезд зажглось больше, но воздух почему-то стал более голубым, более прозрачным.

С берега Коле хорошо был виден танкер. Сейчас он совсем черный, и кажется, что до него совсем недалеко. Но это только кажется. Целый час пройдет, прежде чем доберешься туда. Вон сколько торосов торчит между берегом и кораблем. И хотя они красивы с виду, хотя они похожи сейчас на голубые, сверкающие комочки застывшей пены, по ним не так-то легко идти.

Да и спешить Коле вовсе не хочется. И если говорить честно, ему не очень хочется идти сейчас на корабль. А идет, потому что надо отнести газету и эту самую радиограмму, которая лежит у него в рукаве и которую, наверное, ждет капитан. А если бы не эта радиограмма, он сел бы сейчас прямо на снег и сидел бы так долго-долго. Сидел бы и думал. Не потому что он вообще любит думать, а потому что…

Он так задумался, что едва не угодил ногой в лунку. Небольшая лунка предательски замаскировалась под тенью тороса. Коля вовремя отпрянул назад, но не пошел дальше, а присел на корточках у воды, бросил в лунку кругляшок льда. Кругляшок не пошел ко дну, а остался плавать на темной неподвижной поверхности.

Коля сидел у лунки, кидал в воду льдинки и думал. Не потому что он вообще любил думать, а потому что…

Эх, и жалко, что еще не все в поселке знают, что случилось с ним, с Колей. А случилось с ним такое, точно он второй раз родился. И все началось с того, что он повез в больницу уголь. Не вспомни он об угле, никогда в жизни не узнал бы, что на земле есть человек, которого зовут Ясон Бараташвили. Вот если бы он, Коля, умел писать книжки! Он ничего бы не пропустил в этой книжке. Сперва он написал бы, как два человека в пургу ввалились в больницу. Нет, лучше начать с того, как доктор Юля Плотникова готовилась оперировать девушку со стройки. Коля помогал даже тащить в палату тяжелый стол для операции. Потом он помогал сестре Маргарите Сергеевне наливать в лампы керосин. А когда уже девушку хотели нести на стол, ввалились эти двое. Доктор Юля Плотникова испугалась, когда увидела, что у одного совсем белые щеки. Она терла спиртом ему щеки и все время говорила:

— Сумасшедший! Ты такой же сумасшедший, как и был! Это счастье, что ты жив!

А потом произошло то, чего Коля никогда не забудет, даже если пройдет сто лет. Вместо доктора Юли операцию делал человек с примороженными щеками. Все помогали ему, потому что всем, кто был в больнице, доктор Юля Плотникова дала белые халаты, всем завязала марлей лица, всем сказала: будете помогать. Коля держал над головой керосиновую лампу. Начальник ихнего аэродрома, который привел в больницу Ясона Бараташвили, и пожилой дяденька, который привез в поселок больную девушку, тоже держали лампы. Лампы освещали только часть стола и руки хирурга. Юля Плотникова подала хирургу тоненький блестящий ножик. Коля видел, как этот ножик дотронулся до тела. Но как только показалась кровь, Коля сразу закрыл глаза.

Открыл их, когда почувствовал, что в руках начинает качаться лампа. Больше он не закрывал глаз. Больше он не отрывал их от рук в тонких резиновых перчатках, которые мелькали над столом. Ох, как долго мелькали над столом эти руки! Коля очень удивился, когда позже услышал, что операция шла всего полчаса. Тогда ему казалось, что она длится целый день.

Все кончилось неожиданно. Девушка застонала. Хирург повернулся к ней и сказал:

— Почему мы стонем? Больно? Не верю, вам не больно. Все. Конец. Больше у вас нет аппендицита.

Девушку уже перенесли на кровать, а он, Коля, все еще не знал, что делать с лампой: держать над головой или нет? Не знал, пока возле него не очутился хирург.

— Спасибо, мальчик, — сказал он. — Молодец, мальчик. — И взял у него лампу, да еще и подмигнул ему, да еще и улыбнулся. Вот тогда и заметил Коля, какие у хирурга зубы. Они были белее, чем самый молодой снег, и, наверное, могли светиться в темноте. Хирург сверкал этими зубами и говорил доктору Юле Плотниковой:

— Юлечка, Ясон хочет чаю. Крепкого грузинского чаю, какой заваривает бабушка Шалико.

Такой человек заслужил целый год пить самый крепкий чай. И чай мигом сварили. Его пили все: начальник аэродрома, дяденька со стройки, доктор Юля, хирург Бараташвили, сестра Сергеевна. Все пили чай, кроме него, Коли. Он просто сидел за столом и смотрел на хирурга. И правильно делал, потому что можно пить каждый день, а живого хирурга он видел первый раз.