Родина - Анна Караваева

— Нет, спасибо, я управлюсь, — произнесла наконец молодая женщина, и на ее землистом, впалощеком лице появилось подобие улыбки.

Когда Анастасия Ивановна с ребенком опять вошла в столовую, Варвара Сергеевна воскликнула:

— Батюшки! Узнать нельзя!

— Да ведь тепло, чистота!

Анастасия Ивановна тихо улыбнулась и посмотрела на ребенка. Он крепко спал, чистый до блеска, его крохотное личико нежно розовело, дыхание было спокойно.

— Положите его, — шепнула Варвара Сергеевна и вместе с матерью несколько секунд полюбовалась им.

— Ах, Варвара Сергеевна! — воскликнула Соня и сильно обняла Пермякову тонкими, полудетскими руками. — Как хорошо, что, несмотря на все тяжелое, есть радость и в нашей жизни!

Когда ребенок проснулся и мать покормила его грудью, обе женщины с Соней отправились к Глафире Лебедевой.

Глафира была дома. Стоя за круглым садовым столом, она вяло, словно в полусне, чистила медный самовар. Сухо ответив на приветствие Варвары Сергеевны, Лебедева недоуменно посмотрела на незнакомых женщин и опять принялась за свое дело.

Варвара Сергеевна уже заканчивала свою немногословную, но решительную речь, когда в лебедевском саду появилась Наталья Андреевна Лосева.

— Ну вот, изложила я вам все, Глафира Николаевна, ответ за вами! — и Варвара Сергеевна подняла на хозяйку ожидающие глаза.

— Ответ? — громко и зло усмехнулась Лебедева. — Какой там вам еще ответ надо? У меня свое горе плечи отдавило, а вы мне еще чужого прибавляете! Легко вам, Варвара Сергеевна, говорить, у вас все целы…

— Погоди бедой хвастаться, — глухо перебила ее Пермякова, — не ты одна такая горькая. Вот уже и нет у меня сына Васи!

Ошеломленная новостью, Лебедева на минуту замерла, а потом со слезами выкрикнула:

— А у меня двоих нету… дво-их!

— Еще считаться вздумала! — гневно обрезала Лосева, и ее бледные щеки вспыхнули. — Да ты дом за домом обойди, весь Советский Союз обойди!

— Господи… Уйду я отсюда! — вдруг зарыдала Анастасия Кузьмина и, словно ослепнув, бросилась куда-то в сторону.

— Нет, стойте, стойте! — повелительно крикнула Соня и, обняв ее, подвела опять к столу. — Анастасия Ивановна, сядьте, прошу вас, сядьте… Послушайте!

Теперь ее темносерые глаза устремились к Глафире Лебедевой.

— Чего вы боитесь? Вы боитесь поступить честно и великодушно? Но разве вы не чувствуете, какое горе вокруг, сколько крови льется? Кто его разобьет, горе это? Мы все разобьем, вот мы с вами, мы, каждый, можем бороться с ним, затоптать его в землю. А когда война кончится и будет победа… я это знаю, знаю!.. как тогда хорошо будет нам вспомнить, что мы людей жалели, что честные были!

— Да погоди ты, не шуми! — вдруг вскинулась Лебедева. — Что ты на меня напустилась? Честь моя при мне осталась…

Тут заговорили Варвара Сергеевна и Наталья Андреевна, и Глафира Лебедева скоро сдалась.

— Ладно, — ворчливо сказала она, взглянув на землистое от волнения лицо Кузьминой, — располагайтесь у меня… куда от вас денешься…

Дмитрий Никитич Пластунов в это время говорил Пермякову:

— За последнее время вы, Михаил Васильич, стали гораздо снисходительнее к вашему заместителю… Понимаю, понимаю, — он товарищ вашего покойного сына.

— Да, почти десять лет они в школу вместе бегали… — пробасил в сивые усы Михаил Васильевич.

— Но, тем не менее, воспоминания эти сейчас расточительны…

— Не понимаю вас, Дмитрий Никитич, — хмуро сказал Пермяков.

— Так это же старый наш разговор, Михаил Васильич, — серьезно улыбнулся Пластунов. — Помните, как-то я открыл вам свои главные намерения. Я не для того на вашем заводе, чтобы в порядке честной службы согласовывать одно с другим, наблюдать и направлять заводские дела. Нет, мне этого мало. Хочется почувствовать себя сыном сталинского века, чувствовать, что ты, парторг Пластунов, всеми своими мыслями, действиями вмешиваешься в нашу большую советскую жизнь, помогаешь ей двигаться вперед. И, кроме того, ведь хочется работать и мыслить впрок, не на сегодня только, а о завтрашнем дне, о мирном времени думать…

— Вона как широко вы заглядываете, Дмитрий Никитич! — грубовато похвалил Пермяков.

— На меньшее несогласен! — рассмеялся Пластунов, но карие круглые глазки его смотрели серьезно.

— На фронте, как известно, великое значение для каждого командира имеет так называемая локтевая связь, то есть его сосед: наступает он вместе со мной или топчется на месте, пользуется возможностями или упускает их?

— По опыту гражданской знаю, что это значит.

— Теперь смотрите, сколько у нас соседей появилось за этот год!

Оба стали считать: два минометных завода, патронный, трубный, лесопилка, несколько мелких вспомогательных заводов и фабричек, — и все это новое и так быстро поднявшееся хозяйство, большое и малое, стремится расти и крепнуть.

— Можно, пожалуй, сказать: их счастье, что вокруг нашего Лесогорского завода все они расположились, — подумал вслух Пермяков.

— Несомненно! — подхватил Пластунов. — Наш Лесогорский завод, как самый старый, но в то же время полный новизны, может по праву считаться ведущим, вожаком среди них. И разве это не так? Все по разным поводам и запросам приходят учиться к нам…

— Особенно насчет воспитания кадров.

— Во… во… именно, Михаил Васильич! Воспитание и подбор людей — в этом деле мы в первую очередь задаем тон! А у нас тут как раз не все благополучно: на некоторых местах не те люди, не те!.. В мирное время от таких неподходящих людей возникают большие неприятности, а в военное время — просто беда!… Сами видите, заторы с металлом все еще не ликвидированы, горячие цехи работают неровно, и механическая обработка то и дело сдает из-за несвоевременной подачи металла. Прорыв грозит нам — и все отчего? Не тем людям дело поручено, не на тех людей надеемся.

И Пластунов вдруг прямо и жестко глянул в глаза Пермякову.

— Вот почему снисхождение к ним — вредное расточительство. Если сейчас это для нас трудно, я примусь прежде всего за Тербенева: или он выправит свою линию, или его придется снять, потому что он уже натворил беды.

— Беда? Что же такое?

— А вы на площадке, где сталинградцы эвакуированные выгрузились, были сегодня?

— Нет еще… Жена мне звонила, и я уже отдал приказ организовать для них питание.

— Так вы еще и побывайте там! Сотни людей, женщин, стариков, ребятишек, валяются на земле, грязные, измученные. А почему? Вместо четырех больших бараков с двумя общими кухнями и душевыми в каждом, Тербенев построил только два маленьких барака, без кухонь и без душевых. После Севастополя надо было ждать опять прилива волны эвакуированных, и мы поручили Тербеневу подготовиться к этому.

— Значит, и мы недоглядели, Дмитрий Никитич…

— Эге-ге!.. Не подставляйте свое плечо под чужую вину!

Пластунов прошелся по кабинету своей легкой и гибкой походкой моряка и закончил так же твердо и резко:

— Беспокойства за порученное дело мы от Тербенева, однако, не слышали и не видели: просто наше поручение показалось ему «черной работой», которую он выполнял спустя рукава… Словом, я его сегодня же вызову, он уже приехал из области.

Алексей Никонович вернулся домой от Пластунова чернее тучи и тяжело заходил по комнате.

— Что ты топаешь этак-то, Алеша? — спросила мать, остановившись на пороге. — Эко, и половики все взборонил! Стой-ка, дай поправлю…

— Да ну тебя с половиками твоими! — тонким голосом вдруг закричал сын. — Хоть совсем убери эту дрянь!

Он пинками начал сбивать с пола широкие, с разноцветными узорами и полосками тряпичные половики — нехитрую гордость матери, которые она собственноручно выткала еще в девушках.

— Ох, бесноватый ты, жалости в тебе нету-у! В отца пошел, в Никона, вечного моего обижальщика… Весь нрав отцовский, капля в каплю, господи! — обидчиво вздыхала мать, скатывая половики.

Вернувшись в комнату сына, она спросила уже обычным, заботливым тоном:

— К ужину горяченького хочешь или селедку с картошкой заправить?

— Ничего не хочу, — грубо ответил сын, с грохотом придвинул жесткое кресло к столу и мрачно подпер голову кулаком.

Мать со вздохом притворила дверь, но через час опять просунула в комнату пухлое, в добрых морщинках лицо. Сын сидел за столом и писал.

— Что без огня сидишь? Ведь уже темненько.

Мать повернула выключатель и вздохнула, — комната с желтокрашенным полом, блистающим чистотой, показалась ей голой и некрасивой без половиков. Ей захотелось сказать об этом сыну, но он писал, будто не видя ее.

Прошел еще час. Томясь и зевая, мать опять заглянула в комнату.

— Голодный, поди, сидишь? Да ты что все пишешь-то, словно подрядился? Сердишься, что ли, на кого, сынок… а?