Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Старшая сестра Саша очень не одобряла моего героя и делала все, чтобы расстроить наш роман. Она просила меня ничего не решать до возвращения в Москву. Ну, а там, посоветовавшись с матерью, она отказала моему поклоннику от дома. А я ему написала, что я его не так люблю, чтобы выйти за него замуж. Но мне очень трудно было решиться на это: сердце мое разрывалось от жалости к нему. Я знала, что он заболел, получив мое письмо, что он пытался покончить с собой…

Я бы, наверное, согласилась стать его женой, если бы сестра Саша не воспротивилась этому так решительно.

Оглядываясь впоследствии на свою жизнь, я была так благодарна Саше, что она помешала этому браку, который, конечно, был бы несчастен, так как никакой любви с моей стороны не было, а было только ребяческое желание иметь роман на фоне Кавказа и чувство гордости, что я внушаю такую сильную страсть человеку много старше себя.

Нина Васильевна принимала, конечно, самое горячее участие в моих романтических переживаниях.

Уверившись теперь, что Федя ко мне равнодушен, — Нина Васильевна проводила зиму в Петербурге и много с ним общалась, — она посоветовала ему объясниться со мной, чтобы не длить недоразумения.

Когда Федя приехал в Москву, я уже отказала своему несчастному кавказскому поклоннику, но еще страдала из-за того горя, что причинил ему мой отказ.

Как-то раз днем, когда я была одна дома, меня позвали в гостиную. Лакей подал визитную карточку: «Федор Васильевич Сабашников», в уголке внизу «р.р.с.». Я не знала тогда, что эти три буквы означают pour prendre congé (чтобы проститься). Не без волнения я спустилась вниз.

Я тогда еще не знала о разговоре Нины Васильевны с Федей и не подозревала, почему он приехал к нам после такого большого перерыва.

Федя, высокий, стройный, похожий на офицера в элегантном студенческом мундире, стоял в дверях с фуражкой и белыми замшевыми перчатками в руках. «Я заехал к вам проститься», — сказал он тоном совсем чужого человека. «Вы уезжаете, куда?» — спросила я, ожидая, что он скажет — в Америку или в Сибирь по крайней мере. «В Петербург». — «Но вы не здоровались с нами, когда приехали в Москву, почему же прощаетесь?» — «Это был предлог, мне надо было вас видеть, сказать вам два слова. Вы разрешите?» — сказал он еще более официальным тоном. «Пожалуйста», — в том же тоне ответила я. «Сестра Нина сказала мне, — начал он, — что вы, Екатерина Алексеевна, считаете себя… я не знаю, как выразиться… как бы связанной со мной, — не словом, потому что никаких слов между нами не было сказано и вообще ничего между нами не было, не правда ли?» Мне показались страшно обидны его слова и, главное, тон. «Почему вы молчите, вы сердитесь?» — «Нет, — сказала я наконец, сделав большое усилие над собой, — но я не понимаю, зачем об этом говорить». — «Я бы хотел слышать от вас, что вы тоже не придаете значения… бывшему ребячеству, о котором я не помню, и если бы не Нина, я бы, конечно, не стал утруждать вас этим неприятным объяснением…» А вечер над рекой! А поцелуй на свадьбе! Это «ребячество», о котором он не помнил. От обиды я была не в состоянии говорить. Я подошла к окну, встала к Феде спиной, чтобы он не видел моего волнения, и изо всех сил старалась овладеть собой.

«Надо ему ответить что-нибудь равнодушно и весело, — думала я, — и не подавая руки, уйти». Но я не решалась двинуться с места, не решалась заговорить. «Не стоит говорить об этом», — наконец выдавила я из себя, голос мой дрожал, щеки пылали, я страшно боялась заплакать. «В таком случае позвольте мне пожелать вам…» — я сунула ему руку и, не дослушав его фразы, ушла.

Меня немножко утешило, что и у него было очень красное и смущенное лицо и что он так растерянно посмотрел на меня.

Мы увиделись с Федей много лет спустя в Париже. У него тогда гостила Нина Васильевна, и я там часто бывала и виделась с Федей. Я была тогда уже замужем. Бальмонту очень нравился Федя, и они с ним часто встречались.

У Феди была большая красивая квартира на rue de l’Université 19[84], много книг, хороших картин. Мы с Бальмонтом видели у него оригиналы рисунков Леонардо. Федя тогда приступал к изданию ненапечатанных рукописей Леонардо{41}. Он был очень увлечен этой работой и отдавал ей свой досуг.

Мне он теперь не казался интересным, он мало изменился по существу за эти восемь лет. Он говорил так же туманно и многозначительно, вкладывая в самые обыкновенные слова какой-то скрытый смысл. Со мной он держался неестественно, смущенно.

Как-то раз мы с Ниной Васильевной в его присутствии стали вспоминать нашу раннюю юность, мое обожание ее, наши встречи с Федей. «А помните, Федя, наш неудачный роман с вами?» — обратилась я, смеясь, к нему. Мы сидели с Ниной Васильевной на диване, Федя ходил взад и вперед по комнате. До этих слов он был в очень хорошем настроении. «Не знаю, что вы хотите сказать. Я никакого романа не помню…» — пробормотал он смущенно. «А я его так хорошо помню, я ведь его выдумала и так серьезно относилась к нему, теперь смешно вспомнить, как я…»

Нина Васильевна незаметно подтолкнула меня и показала на Федю. Я только тогда заметила, как Федя изменился в лице. Он рассмеялся каким-то деланным смехом, извинился, что ему надо покинуть нас по неотложному делу, и ушел. Ему, видно, были очень неприятны мои слова. Почему? Ни я, ни Пина Васильевна этого не поняли.

Ряженые

О таланте перевоплощения Нины Васильевны, которым так восхищались у нее в деревне, я уже давно знала. Мы все дивились ему еще в ранней юности, когда она приезжала к нам на елку ряженой, и потом, когда уже взрослыми разъезжали с ней на святках ряжеными. Она очень любила эти «машкерады», как называла их злобно горничная матери, ненавидящая и боявшаяся масок до ужаса.

Нина Васильевна была душой этих поездок. Уже задолго до Рождества мы обсуждали и готовились к ним. Придумывали костюмы, каждый выдумывал себе свой. Изобретательность Нины Васильевны была неистощима. Иногда мы одевались все одинаково: в клоуны, ведьмы, дьяволят, английских бэбби в белых длинных рубашках, с венками на голове. В таких случаях мы под началом Нины Васильевны разыгрывали целые сцены.

Костюмы шили обыкновенно дома, а иногда заказывали их в костюмерном магазине (помещавшемся тогда в здании Благородного собрания на Дмитровке). Мы их надевали вечером, а на следующее утро возвращали в магазин — так это нам обходилось недорого. Если предвиделось два вечера подряд, держали эти костюмы дольше. Надеванные костюмы нам не позволяли брать напрокат. И понятно, Бог знает кто их мог надевать до нас!

Нину Васильевну никто никогда не узнавал, так что она иногда не надевала даже маски, а только слегка гримировалась самым примитивным образом — кусочком угля подводила глаза или свеклой румянила щеки. И мы, которые всегда были с ней, долго не могли привыкнуть к ее превращениям: в костюме Дон-Базилио (из «Севильского цирюльника») она ходила большими шагами, ныряя в своей огромной шляпе среди танцующих, и говорила речитативом. Свахой она бегала мелкими шажками, сюсюкала и казалась совсем маленькой ростом. Англичанкой-путешественницей с Бедекером в руках она двигалась как деревянная кукла, обводила тем же взглядом стены, потолок, картины, мебель, гостей… и цедила сквозь зубы английские слова. Она всегда привлекала к себе общее внимание, какую бы роль ни играла.