Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

С тех пор как мать продала нашу дачу в Петровском парке — мне было тогда четырнадцать лет, — мы проводили лето в каком-нибудь подмосковном поместье, где мать снимала помещичий дом под дачу. Каждое лето в другом месте. Таким образом, я прожила двенадцать лет в разных старинных усадьбах одна красивее другой. Так как семья наша была большая, то дом требовался поместительный, и непременным условием при найме его сестрами ставилось — чтобы местность была красивая, чтобы были река, лес, прогулки. Так мы жили у князей Вяземских в их Астафьеве, у Хвощинских в Волынском, у Лермонтовых в Семеновке, у Новиковых в Майданове, у генерала Роопа в Леонове, у Торлецких…

Обедневшие дворяне в то время отдавали внаймы свои дома в усадьбах или вовсе продавали их. Покупали эти усадьбы богатые купцы, фабриканты: Морозовы, Абрикосовы, Мамонтовы, Рябушинские… Новые собственники устраивались по-разному в этих поместьях. Некоторые сносили старые дома, строили себе в новом вкусе более комфортабельные; другие, любители старины, тщательно возобновляли старые постройки в том же стиле, расчищали только старинные парки, подсаживали деревья и кустарники тех же пород, возобновляли в том же виде цветники.

Нам дом сдавали со всей обстановкой: с картинами, статуями, библиотекой, с биллиардом и иногда с роялем даже. Цена такого дома была от 700 до 1000 рублей. Некоторые хозяева усадеб оставляли себе в доме две-три комнаты, где проводили лето. Но чаще они переезжали во флигель. Мы знакомились и часто близко сходились с помещиками.

Но жили мы у них как дачники, не соприкасаясь ни с рабочим персоналом, ни с деревней. Поэтому у Евреиновых в деревне для меня все было ново и примечательно.

Больше всего меня поразили с самого начала убогость и нищета деревень Курской губернии. Как только мы вышли из вагона на маленькой станции Иванино Курской железной дороги и покатили на четверке в удобной рессорной коляске в Борщень по черной и пыльной дороге, перед нами без конца и края стали расстилаться поля, все сплошь засеянные низкорослой и жалкой пшеницей.

Поражало тоже безлюдье. На расстоянии тридцати верст, что нам приходилось ехать, — две-три деревни в несколько десятков маленьких покривившихся хаток, полувросших в землю. Все крыты соломой, с крошечными окошками, где два, где одно. Только у немногих были плетеные сарайчики, обмазанные глиной, ни огорода, ни садика. И поселки эти казались вымершими. Кое-где, но мало, на завалинках сидели старики; бледные, полуголые, пузатые дети с хворостинками в руках пасли у пересохших ручьев гусей. Никаких звуков не было слышно, даже собачьего лая. Я невольно сравнивала эти жилища с подмосковными шумными деревнями. Там большие избы с крылечками, иногда крытые железом, надворные строения, огороды, сады или палисадники при каждом доме. А тут? Ни одного дерева, ни одного кустика, сидят, как грибы, на черной земле белые безглазые мазанки.

Впоследствии Нина Васильевна познакомила меня с жизнью людей в этих хатах. Вся обстановка их внутри — стол, лавки, сундучок. Топят по-черному, спят на земляном полу, вповалку, тут же помещается скотина, маленькая коровенка, овца. Грязь и вонь. Люди эти никогда не мылись, не знали, что такое мыло, не бывали в бане. На пятьдесят верст кругом ни одной больницы, ни школы, церкви только на усадьбах. И в церковь ходили редко и неохотно. Если попадали туда на свадьбы, на похороны, стояли как истуканы, ничего не понимая в богослужении.

Молодой священник, из крестьян этой местности, назначенный по просьбе Евреинова в их приход, очень рьяно принялся за дело просвещения этих дикарей. И отдавался ему всей душой. Он преподавал закон Божий в школе и помогал учительнице обучать детей русскому языку. Дети говорили на местном жаргоне, москвичам совершенно непонятном. И самой трудной школьной задачей было научить их русскому языку. Не говоря уж о самых элементарных правилах, что надо было им прививать: снимать шапку, входя в класс, здороваться, садиться за парты, не вставать во время урока, отвечать на вопросы, мыть руки и прочее, и прочее.

Отец Захарий принимал живейшее участие во всех начинаниях Нины Васильевны, действовал и в церкви, и в школе, и в домашнем быту деревни, вникая во все нужды своего прихода и помогая ему не столько словами, как примером.

Его хата в деревне торчала, как и все другие, на голой черной земле, когда он въехал в нее. Он обнес ее плетнем, засадил сиренью, фруктовыми деревьями, на огороде у него красовались огромные подсолнухи. Завел у себя пчельник. И все делал сам — пахал, сеял, удобрял.

Одевался, как все мужики, работал в рубахе и штанах. Только в церковь ходил и на требы ездил в рясе. И рясу носил короткую, немного ниже колен, из-под которой видны были брюки, заправленные в толстые сапожищи. Волосы он носил длинные, заплетал их в косичку. Он всегда спешил, бежал, говорил только о деле. На усадьбе появлялся часто, брал газеты, сельскохозяйственные брошюры, делился с хозяевами достижениями в своем маленьком хозяйстве или неудачами и убегал.

«Это что за чучело?» — ужаснулась одна важная старая генеральша, когда однажды он влетел на балкон в своем куцем подряснике и, кивнув нам, подошел к Нине Васильевне. «Отец Захарий, — сказала Нина Васильевна, — я хочу вас познакомить с нашей тетушкой». Отец Захарий резко повернулся и почти громко сказал: «Это очень нужно? Я очень спешу». Он прищурил свои близорукие глаза в сторону старухи, важно восседавшей в качалке, шагнул к ней и, протянув свою мозолистую, заскорузлую ладонь, тряхнул изо всех сил ее тонкую руку, унизанную перстнями. Старуха хотела встать и сказала с укором в голосе: «Благословите, батюшка». «Сидите», — ответил отец Захарий и, быстро перекрестив ее маленьким крестом, сказал несколько слов по делу Нине Васильевне и ушел.

«Voilà un type! [80] Откуда вы достали его? С его шексхендами?» [81]

На другой день генеральша пошла в церковь и еле достояла обедню. Она была страшно возмущена: «Стучит своими сапожищами в алтаре, размахивает кадилом, бегает, кричит и все спешит — куда, спрашивается. Никакого благочиния, благолепия. А проповедь! Выкрикивает что-то, как мужик на базаре. И на каком языке он говорит? Я, слава Богу, русская, но я ни слова не поняла». — «Зато его поняли мужики, — сказал Евреинов, — для которых он говорил, и ни один не вышел из церкви. А спешил он справить службу поскорее, потому что больше часа наши мужики не стоят в церкви». Но генеральша не унималась. «Какой это священнослужитель, просто свинопас!» — «Он нас пасет, тетушка», — засмеялся Евреинов. Он почтительно вел генеральшу под руку из церкви и убеждал ее, что, несмотря на дурацкие манеры, отец Захарий в деревне бесценный работник.