Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

На балконе, в зале и в гостиной накрывали столы. На площадке собирались к котильону. Толстый полковник Марченко, безнадежно вздыхающий по Нине Васильевне, дирижировавший всегда на балах у Сабашниковых, открыл котильон с ней. Заиграли мазурку. Марченко держал Нину Васильевну за кончики пальцев, выдвигал ее перед собой, отставая немножко, как будто не смея идти рядом с ней. И она, как всегда, танцевала так, как будто была одна, она выступала в мазурке, как в полонезе, плавно, не подпрыгивая, как другие, не повертывая голову к кавалеру. Она смотрела перед собой, опустив неподвижно руку с веером. Я не сводила с нее глаз. Позади нее развевалась кружевная отделка ее длинного белого платья. «Крылья ангела», — сказала я, видя, что Федя тоже смотрит на нее с восхищением. «Да, — ответил Федя, — как вы ее любите», — теперь он смотрел не на сестру, а на меня. «Да, больше всех на свете». — «Да», — опять повторил Федя. Мы ни о чем не могли говорить, меня постоянно приглашали танцевать. Нина Васильевна раз подвела ко мне Сергея Ивановича, так звали рыжего господина, и Федю и спросила: «Начало или конец?» — «Конец», — нерешительно выговорила я. «Верно», — сказала, улыбнувшись мне, Нина Васильевна и пошла вальсировать с Сергеем Ивановичем, а Федя сел ко мне. «Почему вы угадали?» — спросил Федя. Я не знала, что сказать, я как раз думала, что «конец» — Сергей Иванович и хотела танцевать с ним.

Когда Федя искал наши места для ужина, он увидал карточку Сергея Ивановича рядом с моей. «Хотите, я отодвину ее подальше?» — «Нет, неловко», — сказала я, в душе очень довольная, что Сергей Иванович будет моим соседом. Сергей Иванович все время шутил и поддразнивал нас с Федей. «Что же вы не благодарите меня, что я не мешал вам во время котильона? Выпейте вина, барышня. Я боюсь, что вы простудились, на реке сегодня был туман. Когда долго слушаешь соловья, надо одеваться потеплее». Федя краснел, отшучивался и старался скрыть свою досаду. Я смущалась, но мне было очень весело.

Когда подали экипажи, Сергей Иванович пошел меня провожать. На крыльце стояла красивая молодая дама, окруженная кавалерами. Закинув голову, она кокетливо смеялась. Я спросила Федю, кто это. «Моя жена, — сказал Сергей Иванович, — надо вас познакомить», и он подвел меня к хохочущей даме и сказал: «Леля, одна из бесчисленных подруг Нины, Катенька Андреева». Я была поражена. «Это семейный человек, старый, значит», — почему-то с огорчением подумала я.

На свадьбе Нины Васильевны мы с Федей почти не расставались: мы были дружками и стояли в паре в церкви, ехали с дачи в Москву в одном экипаже, за обедом сидели рядом. Федя был очень наряден в своем гимназическом мундире с бутоньеркой из флердоранжа. Я в белом платье, на плотной ткани его были нашиты легкие белые ленты, которые спускались en bas [78] от пояса до пола. При каждом движении эти ленты взлетали вокруг меня. «Это очень красиво», — сказал Федя. Как! Он даже это заметил! Он стал совсем как большой кавалер. Сергей Иванович в этот день часто подходил к нам и все продолжал подшучивать надо мной и Федей.

Мне было бы очень весело, если бы меня не тревожил трагический вид Нины Васильевны. Мы с Федей сели за стол так, чтобы видеть ее. И она часто взглядывала на нас и улыбалась. Но у меня сжималось сердце при виде ее лица. Как бы застывшая в своем белом тяжелом атласном платье с длинным шлейфом, с фатой, опускающейся до полу, она походила на изваяние. И в церкви, когда она шла вокруг аналоя, и когда принимала поздравления после венчания, и за столом, когда она вставала, чтобы чокнуться с гостями после тостов, она все время, видимо, делала над собой усилие, чтобы возвращаться к окружающему ее. «Возвращаться откуда?» — спрашивала я себя. «Боюсь, что она несчастлива», — сказал Федя, следя за моим взглядом и как будто угадав мою мысль. Конечно, несчастлива. Но почему? Ведь она сама захотела и согласилась быть его женой, ее никто не заставлял. И почему у нее, до той поры совершенно здоровой, сделался этот обморок? Тут какая-то тайна. Но я чувствовала, что говорить об этом нельзя ни с кем.

Вскоре после обеда «молодые» пошли переодеваться, они ехали за границу с вечерним поездом. Большинство гостей собирались их провожать на вокзал. Мои сестры ехали домой. Федя умолял меня не уезжать, ему надо еще так много мне сказать. Но он ничего не говорил, бормотал что-то бессвязно и смотрел на меня какими-то неподвижными, остановившимися глазами. Я тогда не поняла, что это было действие шампанского. Когда сестры позвали меня, он взмолился: «Не уходите так, не оставляйте меня, дайте мне цветок». Я протянула ему ландыши, что были у меня в руке. «Нет, розу, — забормотал он, подходя ко мне очень близко и склоняясь надо мной, — дайте розу». Я отколола розу от корсажа. Он схватил ее у меня и, расстегнув пуговицы мундира, положил себе на грудь. «Никогда не расстанусь», — и вдруг он наклонился и прильнул к моей руке выше локтя, с которой спустилась длинная перчатка. В этом поцелуе было что-то необычное. Я страшно смутилась, вырвала руку и пошла к сестрам. Он последовал за мной, не сводя с меня расширенных, каких-то безумных глаз.

«Ай, ай, ай, барышня, — вдруг раздался насмешливый голос Сергея Ивановича, — разве можно так кружить головы? Посмотрите, что вы наделали с бедным мальчиком».

Вернувшись из свадебного путешествия, Нина Васильевна с мужем — проездом в деревню — приехали к нам на дачу. Он был так же весел, громогласен, она так же молчалива и сдержанна и, к моему несказанному счастью, так же внимательна и нежна ко мне и Маше, как прежде. Она заметно меня не выделяла среди других, но я очень чувствовала, что между нами связь, которой у нее не было с другими, и что эта связь не обрывается, а, напротив, крепнет.

Евреинов рассказывал о их путешествии по Италии в комическом тоне и, несмотря на явное неудовольствие Нины Васильевны, продолжал сыпать довольно грубыми шутками и остротами на ее счет. «Я даже подумал, — говорил он, — что Ниночка хочет меня уморить или, по крайней мере, спустить с меня пуд жира, таская в эти тропики, — сорок градусов в тени бывало. И главное, без передышки: переночуем в какой-нибудь таверне и ни свет ни заря несемся дальше, все по Бедекеру{40}, не пропуская ни одной достопримечательности у этих проклятых итальяшек. То церковь, то памятник, то вид. Да, не забуду я этого якобы „свадебного путешествия“… А в Вене — вот была переделка! Только что мы легли, вдруг Ниночке делается дурно. Лежит как мертвая, глаза закатились, руки, ноги, как лед. Я хочу бежать за доктором, хочу одеться — хвать, а платье мое исчезло. Я звоню прислуге, кричу: „Brücken, Brücken, wo sind meine Brücken?“ [79] — поднял всю гостиницу на ноги. А поганая немчура не понимает, что я ищу свои брюки. Они, видите ли, ночью уносят чистить платье, которое им надо выставлять за дверь. Ну, послал я за доктором, а Ниночка пришла в себя и ни за что не захотела видеть доктора. Пришлось его прогнать».