Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

«Федя, Федя!» — кричали мои братья, спускаясь к нам по горке с полотенцами на плече. Федя тотчас же весело откликнулся. «Он не хочет со мной говорить, — с раздражением подумала я. — И не надо!» Но как печально мне было, что кончилось свидание, о котором я столько мечтала. Федя пошел к братьям навстречу. «А, вот вы где, заговорщики, — издали кричал Миша. — Ну что, решили судьбу мира?» Он весело смеялся, и Федя вторил ему.

В тот же день Федя уехал, простившись со мной, как со всеми: весело и равнодушно. Ни одного слова, ни одного взгляда не обратил он ко мне лично, ко мне одной. Скажу ли я это Нине? Нет, не скажу. А то она вдруг разлюбит меня за это. Пусть лучше думает, что Федя любит меня и я его. И я горько заплакала.

Увиделись мы с Федей после этого не скоро. Года полтора он не приезжал в Москву, переписывались мы изредка. Он писал мне короткие письма красивым почерком на изящной бумаге исключительно о своих чтениях, очень туманно излагал свои мысли о литературе и искусстве, которые он теперь изучает. «Дорогая Катер. Алекс.», — обращался он ко мне в письмах, подписывался одной буквой «фита». Мне импонировали эти серьезные письма. Я с усилием сочиняла ответы на них, писала с черновиками и, придерживаясь его стиля, сообщала ему о своих впечатлениях от книг научного характера. Я читала «Политическую экономию» А. И. Чупрова, «Историю философии» Льюиса. Читала я их, по правде сказать, с большой натугой, по нескольку страниц в день, одновременно поглощая романы в бесчисленном количестве, о которых я не упоминала в письмах. Только написала об «Анне Карениной», которую прочла впервые. В ответ получила несколько слов, которые помню до сих пор, до того они меня поразили. «Что Толстой! Кроме художественного наслаждения он Вам ничего не дает. Читайте Достоевского, и перед Вами откроются новые миры». Как! Толстой мне ничего не дает! Он уже мне дал так много. Я долгие месяцы не могла читать другие романы — все казалось бледно, неинтересно по сравнению с «Войной и миром», с «Анной Карениной». Я жила с Наташей, Пьером, страдала и оплакивала князя Андрея, ненавидела Наполеона, преклонялась перед Кутузовым, гордилась русским народом, была потрясена самоубийством Анны, несчастьем Вронского, которому почему-то очень симпатизировала, и ужасалась неотвратимому року, погубившему этих людей, которые так любили друг друга, могли бы быть счастливы… Достоевского я читала только «Униженные и оскорбленные» и его мелкие повести, больших романов мне еще не позволяли читать, да я особенно и не стремилась, мне он совсем не нравился, и мне в голову не приходило его сравнивать с Толстым. Года через два я прочла «Преступление и наказание» и вспомнила Федю. Эта вещь совершенно перевернула меня. Это было самое сильное впечатление от книги, которое я когда-нибудь получала. А потом, позже, «Братья Карамазовы». Федя был прав. Передо мной открылись новые миры и бездны.

Дома знали, что я переписываюсь с Федей. Вообще нам позволяли переписываться со знакомыми детьми… И даже поощряли. У меня была большая корреспонденция с девочками и мальчиками. Но Федины письма я никому не читала, хранила их особо — в шкатулке на ключе. Нине Васильевне я о них рассказывала, конечно, но не показывала, она, верно, думала я, представляет их себе совсем иными. «Как хорошо, что он тебе пишет, — говорила Нина Васильевна, — нас он не балует письмами».

Как-то тем летом почту принесли, когда мы сидели еще за столом. Большой синий конверт с заграничными марками бросился в глаза. Мать спросила с удивлением: «Кто тебе пишет из-за границы?» — «Федя Сабашников». — «Ну-ка прочти, интересно, что он пишет». Федя в то лето поехал со своим немцем-гувернером на какой-то курорт в Германию. Я страшно смутилась, распечатав письмо и увидев, что оно на четырех страницах, непривычно длинное для Феди. Я пробежала его глазами. Самое обыкновенное письмо. Я спокойно прочла его. Федя писал из Дрездена, только что посетив картинную галерею, где видел Сикстинскую Мадонну. Это была первая часть письма, во второй — он описывал поездку на пароходе по Эльбе, восхищаясь природой, пейзажами. Кончалось письмо фразой: «Но всегда есть „но“, тут это „но“ — мещанский и пошлый немецкий народ». «Неглупый мальчик, — сказала мать, — но много берет на себя, осуждает целый народ на другой день приезда в Германию». Я была рада прочесть это письмо вслух, но, с другой стороны, мне было грустно, что в письме опять было нечего скрывать. Каждый раз, читая его письмо, я ждала чего-нибудь лично ко мне обращенного, того, что я иногда чувствовала в его голосе, в его взгляде. Или это было мое воображение? Не знаю.

Чем больше проходило времени, тем равнодушнее я становилась к Феде, не ждала от него писем и сама не писала ему. Я в то время очень была занята кружком молодых людей, которых часто встречала у сестры Маргариты. Это были товарищи по университету Володи, младшего брата Василия Михайловича, приехавшие из Сибири учиться в Москву. Маргарита любила общество этой молодежи, которая тоже охотно приходила из флигеля, где жил Володя, к ним наверх беседовать за вечерним чаем.

Нам с Мишей, подросткам, пришлось впервые видеть таких молодых людей и слышать такие речи. Они мало были похожи на товарищей моих братьев, прилизанных гимназистов и нарядных студентов, по строгому выбору нашей матери бывавших у нас в доме, танцующих на вечеринках и разговаривающих, как все кавалеры, о книгах, театре…

Товарищи Володи были совсем другие: небрежно одетые, в расстегнутых тужурках, из-под которых видны были их русские рубашки, белые или красные. Это среди зимы! У всех у них волосы были растрепаны, все непрерывно курили. Я с любопытством рассматривала их и внимала их речам и воззваниям, неизвестно к кому обращенным. Все они оживлялись только, когда говорили о политике. И говорили они как будто только для себя, не слушая даже друг друга.

«А вдруг между ними есть Инсаровы или Базаровы», — думала я, прислушиваясь к этим речам. Мы переживали, по их словам, время неслыханной реакции (годы царствования Александра III). У всех мыслящих людей должно быть одно устремление — бороться с самодержавием, свергнуть иго тирании всеми средствами, дозволенными и недозволенными.

«Эти идут дальше Феди и его кружка», — думала я. «Но что надо делать, как действовать, чтобы быть мыслящим человеком?» — спрашивала я Маргариту, когда мы оставались с ней одни, не решаясь вмешиваться в такие серьезные разговоры. «Они ничего об этом не говорят». — «Этого они сами не знают, — объясняла мне Маргарита. — Они хотят уничтожить правительство, свергнуть царя. Для этого нужна революция, вот они и собираются в кружки, где обсуждают, как это сделать. Но вообще говорят они об этом слишком много. Произвести переворот сейчас преждевременно, у них ничего для этого не готово, а говорить об этом бесцельно и опасно».