Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

Иногда вспоминался Василию непонятный Колин вопрос о Якове Перлове, и тогда он повнимательнее присматривался к этому одному из лучших своих курсантов. Но Яков как будто оставался все таким же: послушно позволял отрабатывать на нем показательные приемы, хорошо усваивал новое, правда, по-прежнему был жестковат с партнерами по схваткам, особенно с теми, кто был послабее. Несколько раз, однако, задерживался Яков после занятий под тем предлогом, что чего-то не понял, пытался пристроиться провожать – но это за ним и раньше водилось, а на ответы, что у Василия еще есть в спортзале дела, вроде не обижался.

Оставались еще ежедневные занятия на курсах, которым Василий, то ли по своему обыкновению все обдумывать и анализировать, то ли затем, чтобы заполнить образовавшийся вакуум в душе, отводил немало и своего свободного времени.

И во время этих раздумий, может быть, впервые пришла к нему мысль, что, в сущности, взятые в чистом виде борцовские приемы – это не больше чем разноцветные квадратики из детской мозаики, из которых, при известной фантазии, можно сложить любой узор. Так в свое время, в сущности, поступил и доктор Кано, отобрав наиболее эффективные приемы из различных борцовских школ и не изобретая, в этом смысле, ничего своего. И не в этом была его гениальность и даже не в том, что он увязал эту сложенную им «мозаику» с возможностями развития человеческих способностей и выявлением скрытых резервов человеческого тела.

Секрет состоял в том, что создатель дзюдо уловил универсальность принципов получившейся системы, которые, может быть, только в последнюю очередь предназначались им для спорта. И еще главное было в том, для чего предназначал доктор Кано «вылепленных» по его системе людей.

Конечно, из них получались первоклассные воины, но, вспоминая свой последний разговор в Кодокане, Василий все больше убеждался, что и такое применение дзюдо великий Кано считал односторонней профанацией. Да, он был и сыном, и ученым, и министром Страны восходящего солнца, но замахивался он, судя по всему, на большее: он считал, что подарил людям, всему человечеству универсальный принцип получения наибольшего эффекта при наименьшем применении силы. И, если бы люди это поняли, а точнее, если бы определенным кругам в разных странах было выгодно это понять, может быть, «мягкий путь» позволял бы решать многие проблемы человеческой цивилизации без войн.

А пока, как ни парадоксально, именно военные ухватились за единоборство, увидев в нем эффективный путь достижения побед над противниками. И он, Василий, тоже учит именно этому своих военных инструкторов, которые будут дальше учить этому солдат и офицеров.

И еще об одном догадывался, видимо, доктор Кано: каким бы ни был эффективным японский принцип дзюдо, он не может стать универсальным для всего мира, не обрастая плотью национальных особенностей. И особенностей не только видов борьбы, но и тонкостей национального характера, национальных верований, национальных традиций, национальной культуры. Но над этим сам доктор Кано был уже не властен. Тут все зависело от его последователей в других странах – от того, насколько глубоко они понимали, что попало им в руки и для чего они собирались это применять.

Пока, судя по всему, даже любимый французский ученик доктора – Фельданкрэ – занимался именно распространением единоборства как такового. И не более того. А Россия, скорее всего ввиду исторических сложностей ее взаимоотношений со Страной восходящего солнца (а в последнее время и со всем миром), оставалась вне пределов внимания сэнсэя, или, еще того хуже, мыслилась как традиционный потенциальный враг. Так что отдельный «русский медведь» со всеми его успехами никак не мог восприниматься доктором Кано как преемник его глубоких философских обобщений.

Да, собственно, и сами эти обобщения в чистом виде могли быть полезны этому самому «русскому медведю» скорее как повод для размышления. А вот те выводы, на которые они наталкивали, следовало бы поглубже обмозговать. Эх, если бы не ежедневная борьба за кусок хлеба, не болезнь Маши, не отсутствие равных по знаниям и опыту собеседников!

В январе 1927 года на курсах состоялся первый выпуск. Расставались не без сожаления. Сфотографировались на память. Через много лет Василий не без интереса брал в руки этот снимок, вглядывался в лица: Шедеркин, Задков, Кудрин, Азначевский, Кузовлев… И он сам – уже тогда по военной моде тех лет обритый наголо, чуть располневший. Наверное, из-за этого выглядит немного старше своих лет. А может быть, заботы наложили свою печать. На фотографию попали не все, кто занимался на курсах. Среди тех, кто отсутствует, Яков Перлов: в последнюю минуту отговорился срочными штабными делами. Как-то сложилась судьба этих курсантов? Многие ли действительно стали инструкторами дзюдо? О ком-то он знал, другие, видимо, навсегда исчезли из вида.

До самой осени, до октября, будущее оставалось туманным, да и настоящее было не легче. Болезнь Маши, отступившая было с наступлением зимы, плавно перешла в обычное весеннее обострение. Было так худо, что хозяйка, сдававшая им комнату, уже потихоньку запричитала: «Ой, гляди, Сергеич, – уйдет наша голубушка с весенней водой!» Однако обошлось.

Жить, прямо говоря, было не на что: приходилось перебиваться частными уроками дзюдо. На все рапорты в штаб ответ был один: велено было ждать нового назначения. Единственное, что сделали для него в эти месяцы, – положили Машу на время ухудшения в военный госпиталь, под постоянное врачебное наблюдение.

Да еще отдушиной были тренировки с Колей Мурашовым. Парень успешно осваивал броски из положения в стойке, и уже можно было ему показывать другие приемы в партере. А подножкам его уже и без Василия научили. Нравилось, что был Коля терпелив к боли, настойчив и, в хорошем смысле, самолюбив. Продолжались их прогулки по владивостокским улицам. Не раз находили они один другого возле могилки отца Алексия, где уже лежал букетик свежих цветов. Постепенно узнал Василий от Коли о докторе Мурашове, об усыновлении, о переезде в Харбин… Сиротская судьба, чем-то похожая на его собственную, брала Василия за сердце, но он продолжал относиться к младшему по-мужски: сдержанно, без излишних сантиментов, а на тренировках и вовсе не жалел – готовил к дальнейшим возможным превратностям судьбы и житейским боям.

Только к октябрю 1927 года пришло наконец это новое назначение: перевод в Новосибирск все в том же качестве военного переводчика при штабе Сибирского военного округа. Разузнал Василий, что командовал округом Николай Николаевич Петин – из перешедших в Гражданскую войну на сторону Советской власти штабистов царской армии – опытный военный специалист и образованный, интеллигентный человек.

Собирались Ощепковы недолго: при их постоянно бродячей жизни и безденежье особым имуществом не обзавелись.

Странное чувство охватило Василия, когда он с женой ожидал поезда на владивостокском вокзале. Это был тот же вокзал, с которого он уезжал уже однажды после исчезновения Анны. Снова жизнь делала кольцо (а может быть, петлю?), замыкая один жизненный виток и начиная другой. Будущая дорога снова лежала до Харбина и дальше – через незнакомые Читу, Иркутск, в глубь Сибири.

Он взглянул на жену: она тоже была задумчива – видимо, представляла себе будущую встречу с сестрой. Они успели послать в Харбин телеграмму Даше.

Поезд отошел, и все пошло повторяться, как во сне: замелькала за окном приморская тайга, а потом – маньчжурские сопки, ломкие стебли гаоляна на осеннем ветру, предупреждения поездной бригады не зажигать свет в купе, не занавесив плотно окна. На КВЖД участились провокации.

На харбинском перроне, увидев бегущую к вагону сестру, Маша расплакалась, и Василий уже был готов предложить ей остаться, погостить у Даши и приехать к нему, когда он хоть немного обживется на новом месте. Но вспомнил, как постреливали по составу на перегонах; подумал о том, каково будет им с Дашей вдвоем, без мужской поддержки в случае каких-либо серьезных событий – и впору стало звать Дашу переехать к ним. Но куда звать, когда еще неизвестно, где придется самим приклонить голову? А сестры все обнимались и плакали до самого прощального паровозного гудка – словно и не надеялись уже увидеться больше…

После Харбина пошли незнакомые, не виданные прежде места, и Василий всю дорогу не отрывался от вагонного окна: впервые ехал так далеко на восток, в глубь России. Хотя и говорили бывалые попутчики, что настоящая Россия начинается, только когда перевалишь Урал. А Новосибирск стоит на Оби – одной из великих сибирских рек, и это еще не европейская Россия и даже не Урал – это Сибирь-матушка – вольная и каторжная, таежная и индустриальная, глухая и университетская, языческая и крещенная великими миссионерами-просветителями.