Кадын - Ирина Богатырева

– Если ты говоришь о чести Луноликой матери девы, я понимаю и поддерживаю тебя, сестра. Но я смогу сделать так, чтоб никто не узнал о твоей беде. Но если в тебе говорит гордость, я не поддержу тебя, Таргатай.

– Что же ты предлагаешь? – спросила она, но в голосе ее слышалось недоверие и прежняя буря, утихшая лишь на миг.

– Я предлагаю тебе обратиться к Талаю.

Я думала, она снова начнет кричать. Но она села спокойно, с гордой прямой спиной, и принялась надевать куртку, отвернувшись от меня впол-оборота, хотя дева не закончила рисунка и в недоумении смотрела на нее. Я почувствовала холод, но была готова к стычке и стала говорить, чтобы опередить ее:

– Талай прекрасный лекарь. В соседнем стане юноша упал с коня и ударился о камни. Череп остался цел, но ужасные боли мучили его с тех пор. Талай осмотрел его и понял, что надо вскрыть череп, что в голове у него шишка, величиной с яйцо, и ее надо извлечь. Вместе с двумя лекарями они сделали это, и юноша жив и здоров по сей день. Я верно знаю все это. Люди идут к Талаю, когда ребенок упал с коня, когда охотник побывал под медведем, когда лесоруб ударил себе по руке. Ему дан дар лечить, люди верят ему. Я сама прошу его помочь, когда разболится спина от долгой езды, и он избавляет от боли, лишь коснувшись поясницы.

Но Таргатай даже не смотрела на меня.

– Вот что ты задумала. Вот как решила использовать мою слабость! – бросила наконец.

Я растерялась.

– О чем ты? Я предлагаю помощь.

– В сердце мое хочешь пролезть. Гладкую дорогу к мужчине себе хочешь выстлать. Чтобы я молчала, чтобы закрыла глаза. Так вспомни: дева Луноликой лишь со смертью оставляет долю, и ты не лучше других!

Я вспыхнула. Язык растерял все слова, а в голове пошли белые волны тумана. Подобных мыслей от Таргатай я не ждала.

– Храни свое сердце от гнева, сестра, это может принести беду, – сказала я сквозь сжатые зубы. – Мудрой я тебя почитала, но вижу теперь, что ошиблась. Или болезнь твоя сделала тебя не умнее овцы? Талай честный воин и чистый сердцем человек, думать грязно ни о нем, ни о себе я не позволю никому.

– Ты в моем доме, дева. Вспомни об этом, прежде чем обидные произносить слова.

– Я легко этот дом покину, – сказала я, поднялась и вышла. Тут только заметила, что весь разговор сжимала рукоятку кинжала. Моя Учкту, неоседланная, стояла у коновязи, чепрак и седло сушились на траве, сумки лежали у забора. Все как есть я кинула на спину лошади, сама без седла села и поскакала к реке. Талай был там.

– Я ухожу отсюда! – еще не подъехав, крикнула ему. – Остаешься ли ты?

– Что стряслось, царевна? – с тревогой спросил он, поднимаясь от костра. – Дурные вести из стана?

– Нет, сил слишком много у меня стало, не могу больше быть в чертоге. Так ты едешь?

– Еду, царевна. Но может, оседлаешь лошадь и прикрутишь как следует сумки?

– Те! Зачем это все! – вскричала я, и мой голос был полон такого отчаяния, что Талай не спросил больше ни о чем, раскидал костер и поехал со мной.

Весь день я провела в дурном духе и не могла поговорить с отцом про Оуйхог. Вечером навалилась тяжелая усталость, и я быстро уснула. Но ночью проснулась от легкого толчка в плечо – мамушка осторожно меня будила. Я села. В доме было темно, отец спал.

– Что стряслось?

– Воин зовет тебя. У дверей ждет, – отвечала мамушка.

Я встрепенулась. Кому звать меня ночью? Прицепила кинжал, подтянула пояс и вышла.

На улице было темно, луна стояла за горой и освещала дальнюю часть неба. Чуть в стороне и правда ждал меня воин в темном плаще и шапке с затянутыми на лице ушами. Я не узнала его, положила руку на кинжал и подошла. Он молчал.

– Кто ты? Кто послал тебя?

Вместо ответа он протянул мне руку – выше запястья был скрытый Солнцерог, а на большом пальце, как и у меня, – знак девы Луноликой.

– Таргатай! – Я сама не поняла, как узнала ее.

– Шеш, – приказала она и сказала глухо, еле услыхала: – Даже духи не должны знать, что я здесь.

Я улыбнулась. Эта детская гордость старшей девы, эта скрытность сильного воина, стыдящегося даже малой слабости!

– Я хочу отнять у тебя из памяти мои слова, а из сердца – злобу, – сказала она.

– Легко отдаю тебе их.

– Теперь веди меня к своему лекарю.

Я вскочила сзади на ее коня, и мы быстро достигли дома Талая.

– Он живет один, – сказала я, хотя ни разу не была в его доме и не знала наверняка, так ли это. Мы спешились и беззвучно вошли.

Даже старушки не было у очага, огонь мирно спал во чреве Табити, а Талай – на своем ложе. Я подошла к нему и тихо тронула за плечо. Он открыл глаза в тот же миг.

– Шеш. Я привела к тебе больного, который хочет, чтобы о нем не знали.

Ничего не спрашивая, Талай поднялся и раздул огонь. Я зажгла лампу. Когда стало светлее, Таргатай сняла шапку и показала на голову.

– Боль выдавливает мне глаза и закрывает уши, – сказала она.

Талай кивнул и указал на ковер.

– Разденься до пояса и садись.

Она глянула на меня сумрачно – я кивнула, – и тогда она сняла плащ и куртку, села на ковер. Талай осмотрел ее, провел двумя пальцами по позвоночнику, дошел до шеи и наклонил ей голову вперед, с силой нажав на макушку. Таргатай захрипела:

– Темнеет в глазах.

– Ты падала с лошади? Или камни падали на тебя?

– Упало бревно, когда готовили дрова. Год назад. Еле отлежалась. Спина болела тогда. Но сейчас не болит.

Талай кивнул. Потом пропустил ей руки под мышками, сцепил на груди в замок и сильно сжал, переламывая при этом спину к себе. Таргатай глухо застонала.

– Смерти моей хочешь, воин, – сказала потом со слабой улыбкой. – Аштарка рассказывала, как ты башку мальчишке вскрыл. Мне так же хочешь?

Он улыбнулся:

– Нет, с тебя довольно будет размять кости. Кровь не ходит в тебе по нужным путям. Но ты должна приезжать ко мне каждый день, пока не скажу, что хватит. Начнем прямо сейчас, потому что я скоро уеду и вернусь после полнолуния, никак не раньше. Мне понадобится медвежий жир и конопляное семя. Жир есть у меня, а семя ты привезешь завтра.

Таргатай согласилась и стала ездить к Талаю ночами, чтоб даже девы из чертога не знали о том. Но меня брала с собой, потому что боялась одна остаться с мужчиной. Она оказалась стеснительной, как наивная девочка, эта могучая дева-воин. Талая опасалась больше, нежели любого ээ. В душе я потешалась над ней, но ни разу не позволила себе улыбнуться, когда в доме у конника она отвечала ему с той резкостью, какая бывает лишь от смущения. Он тоже, было видно, понимал это и подтрунивал над старшей девой беззлобно и мягко.