Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

И тут вдруг с губ Аделе сорвался истошный крик. И голос принадлежал не ей. Боль была такая, словно чресла ей рассекли ножом. Финкл вскочила, заламывая руки. В комнату одновременно вбежали Роза-Фруметл, горничная и сиделка. Услышав стоны, реб Волф бросился к телефону звонить акушерке. Финкл не отходила от невестки ни на шаг. Аделе кричала весь день и полночи. В три часа утра она родила мальчика. Финкл смотрела на еще одного внука и не могла сдержать слез. Вылитый отец! Бабушки, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону. Как только ребенок появился на свет, Аделе тут же забылась сном. На ее бескровных губах играла загадочная улыбка.

В десять утра кто-то разбудил Финкл. Она уснула прямо на диване, не раздеваясь. Раздался телефонный звонок. Финкл понятия не имела, как обращаться с телефонным аппаратом. Реб Волфу пришлось прийти ей на помощь. Звонила ее дочь Дина. Она оставила у соседки своего полуторамесячного ребенка, чтобы сообщить матери хорошую новость. От Асы-Гешла пришло письмо. Он здоров, его полк в Галиции.

Финкл вознесла к небу обе руки, возвела глаза и излила благодарность Создателю всего сущего. Всемилостивейший внял ее печали. Он услышал ее молитвы, а она, непокорная духом, в своем разочаровании усомнилась в Его мудрости. И она приняла решение, что сегодня будет поститься и умолять Всевышнего простить ее за грешные мысли. В тот вечер пищу она приняла не раньше, чем на небе зажглись три звезды.

Глава третья

Вечером Даша вдруг села в постели. Лицо у нее было желтое, цвета пергамента, глаза сверхъестественно огромны. Она позвала служанку, но та не явилась. Адаса вышла в аптеку. Даша взяла со стола серебряную ложечку и стала колотить ею по спинке стула. Наконец служанка подошла.

— Все меня бросили. Даже умереть придется в одиночестве, — простонала Даша.

— Простите, госпожа, но я позволила себе немножко отдохнуть. Прошлая ночь-то была бессонная.

— Перемени мне рубашку. И принеси таз — руки хочу помыть.

Девушка открыла комод и достала оттуда единственную имевшуюся в наличии ночную рубашку с вышитым на ней красивым узором, но порванную — то немногое, что осталось от приданого Даши. Увидев ее, Даша скорчила гримасу.

— А что, другой нет? — поинтересовалась она. — Хорошо же вы без меня справляетесь!

Служанка помогла ей переодеться. За время болезни Даша чудовищно исхудала, ребра торчали, груди повисли. От ее тела исходил сладковатый, болезненный запах. Свежая ночная рубашка была ей велика и сваливалась с плеч, вышивка на рукавах и на груди обтрепалась. В выражении лица больной появилось что-то суровое, непроницаемое.

— Принеси мне зеркало, — распорядилась она.

Служанка, поколебавшись с минуту, принесла зеркало. Даша долго смотрела на себя. «Труп», — вырвалось у нее.

— Вы бы что-нибудь съели, госпожа.

— Зачем? Червей кормить?

Служанка поставила на столик у кровати кувшин с водой и таз и помогла своей хозяйке сполоснуть исхудавшие пальцы. На губах у Даши застыла молитва — слов она вспомнить не могла. И тут силы ее покинули. Глаза закатились. Служанка подложила ей под голову несколько подушек, голова больной откинулась назад, губы что-то бессвязно бормотали. Вдруг, ни с того ни с сего, ей вспомнились слова старой песни, которую она пела еще ребенком: «На щечках розочки цветут…»

Она попыталась напеть мелодию. Ее она помнила, а вот слова в памяти не сохранились. Вскоре она задремала. Ей снилось, что сегодня пятница, день ее свадьбы. Зимний день короток, пора зажигать свечи на Шабес. Жених ждет ее у входа в синагогу. Играют музыканты. Но у нее, у невесты, почему-то только одна туфля, другая нога босая. Она поднимает крышку дубового сундука и видит, что он бездонный. Дверь открывается, и в комнату вваливается толпа женщин. Лица у них желтые, наполовину сгнившие, глаза незрячие. В своих сморщенных руках несут они плетеные субботние халы. Войдя, они начинают вокруг нее танцевать. Среди них, в изношенных ботинках, с пучком соломы в руках, ее покойная мать. Она хватает Дашу за руку и тянет за собой.

— Мама, куда ты меня ведешь?

— Под черный венец… в темную могилу…

Даша открыла глаза — у постели стояла Адаса.

— Это ты, Адаса?

— Я, мама.

— Где ты была?

— В аптеке.

— Позови людей. Я хочу исповедаться.

Лицо Адасы побелело.

— Каких людей?

— Не задавай вопросов. Времени мало.

Не успела Адаса подойти к двери, как мать позвала ее снова:

— Где твой отец? Где он шляется, этот бессердечный болван?

— Не знаю.

— Что ты замышляешь? Я про твои гнусные дела все знаю.

— Мама!

— Молчи! Ты нечиста. Губы нечисты.

— Мамуся!

— Шлюха! Вон с глаз моих!

Адаса разрыдалась и покачнулась — вот-вот упадет.

В дверях возникла фигура Фишла. Увидев суровое лицо тещи и плачущую жену, он сделал шаг назад.

— Чего ты испугался? Я еще не покойница, — срывающимся от раздражения голосом сказала Даша.

Фишл подошел:

— Как вы?

— Своим врагам… — начала было Даша и, помолчав, продолжала: — Есть же в мире счастливые люди. Живут легко — и умирают легко. А у меня жизнь не задалась. Мать была женщина набожная, но суровая. Только и делала, что меня наказывала, заставляла работать. Господи, у меня не было ни минуты покоя! Я была старшей в семье. Все было на мне. С пяти лет. Отец был святой человек, но не от мира сего. Что он понимал? «Даша, чаю! Даша, трубку! Даша, пойди одолжи денег, завтра суббота, а в доме ни гроша!» И мне приходилось выпрашивать деньги у незнакомых людей; я стояла в дверях, точно нищенка. Они пили мою кровь. Бедная я, бедная, а мне ведь не было и восьми!

— Теща, поверьте, они делали это не со зла. Нужно прощать.

— Я прощаю их. Но что им от меня было надо? Другие дети играли, танцевали, пели, а я горевала. Моя мать, да благословенна будет память о ней, только и делала, что с подружками веселилась.

— Не думайте больше об этом. Сейчас не время…

— Знаю. Я грешу даже при последнем издыхании. И этот мир для меня потерян, и загробный.

Даша закрыла глаза и забылась вновь. Одна половина ее лица была серьезной и неподвижной, другая скривилась в гримасе, напоминающей улыбку. Адаса вышла в столовую. Фишл, хоть и не сразу, последовал за ней.

— Что говорит врач? — спросил он ее.

— Не знаю. Оставь меня в покое.

— Адаса, я хочу, чтобы ты меня выслушала. Мне надо тебе кое-что сказать.

— Не сейчас.

— Адаса, я все знаю. Нам нельзя жить вместе.

Адаса посмотрела на него с изумлением. По ее щекам катились слезы.

— И что ты хочешь?

— Нам придется развестись. У меня возражений не будет.

— Хорошо.

— Ты знаешь, как я любил тебя. Всем сердцем и душой. Но раз дело зашло так далеко, нам придется положить этому конец. В соответствии с законом.

— Я понимаю.

— Нам нельзя находиться под одной крышей.

Стекла его очков запотели. На щеках появились красные пятна. Он натужно улыбнулся, ожидая от нее доброго слова напоследок. Адаса начала было что-то говорить, но тут в дверь позвонили, и она пошла открывать. Вошли трое. Первым шел доктор Минц с огрызком толстой сигары в зубах; пальто засыпано пеплом, пыхтит сигарой и тяжело дышит. Проходя мимо Адасы, он ущипнул ее за щеку. Следом, с опущенной головой, выбросив на пороге сигару, как-то непривычно тихо и незаметно вошел Абрам. Замыкал шествие, в пальто с лисьим воротником и в меховой шапке, Нюня. С тех пор как Даша заболела, он начал стричь бороду. С каждым днем борода становилась все короче.

— Ступай на кухню и зажги плиту, — распорядился доктор Минц.

Адаса последовала за ним и зажгла газ. Доктор Минц достал кастрюльку и стерилизовал на огне шприц и еще какие-то инструменты. Газовое пламя отбрасывало слабый свет. Доктор Минц подошел к раковине, вымыл руки и выплюнул изо рта сигару.

— Ты плохо выглядишь, Адаса, — сказал он. — Следи за собой. Здоровье тебе еще пригодится.

— Зачем? Я готова умереть.

— Рано еще думать о смерти, девочка моя, рано. Своей смертью ты никому радости не доставишь.

И он направился в комнату больной. В кухню вошел Абрам и положил руки Адасе на плечи.

— Про Асу-Гешла тебе что-нибудь известно? — шепнул он.

Адаса вздрогнула:

— Нет, ничего.

— Ну, раз ничего, значит, жив.

Нюня пошел к себе в комнату. Совсем недавно он съел порцию паштета, суп с лапшой, гуся и яблочный мусс, однако вновь испытывал чувство голода. Война и нехватка пищи, судя по всему, лишь обостряли его аппетит. У него в комнате, в ящике стола, припрятаны были кусок лимонного пирога и груша. Он стыдился своего постоянного голода — особенно теперь, когда жена была при смерти, а потому закрыл дверь на цепочку и стал быстро и жадно есть, рассыпая кроши по бороде. «Вот черт, — думал он, — это ведь может произойти в любую минуту. Бедная Адаса…» Он проглотил последний кусок и подошел к книжному шкафу. На нижней полке стояла книга по этнологии. Нюня достал ее, раскрыл наугад, где-то посередине, и стал читать про обычаи африканского племени; обрезание делалось не только юношам, но и девушкам. Церемония сопровождалась языческим ритуалом и дикими танцами. Совершалось обрезание не ножом, а острым, полированным камнем. Нюня подергал себя за бороду. Ритуал вызвал у него прилив похоти. Он много лет прожил с больной женщиной, с суровой женщиной из потомственной семьи раввинов. Либо не было желания у нее самой, либо она болела, либо был нарушен менструальный цикл. «Как только истечет тридцатидневный траур, пойду к вдове Грицхендлер и поговорю с ней напрямую, — подумал он и тут же сам испугался собственных мыслей. Он достал носовой платок и сплюнул в него. — Фе! Что это со мной? Да простит меня Создатель! Она поправится! Все будет в порядке!»