Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Позови мне Аарона.

Мойше-Габриэл в ту же минуту вышел из комнаты. Аарон стоял возле лавки в молельном доме и наливал в чашку кипяток из чайника. Его узкое лицо отливало мертвенной бледностью, один пейс был длинней другого. Из-под расстегнутого ворота рубашки торчал кадык. На подбородке вилось несколько волосков. Мойше-Габриэл наблюдал за тем, как он кладет в чашку кусок сахару и мешает чай кистью паройхес.

— Что ты делаешь, Аарон!? Это же священная завеса.

— Все так делают.

— Аарон, приехала твоя мать.

Лицо мальчика побелело еще больше.

— Где она?

— На постоялом дворе Нафтоли. Она приехала просить развод. Она уезжает в Америку.

Аарон хотел опустить кисть паройхес, но она ударила по чашке, и чай вылился на пол. Аарон вышел. Мойше-Габриэл подошел к биме и закурил сигарету от поминальной свечи. «Наверно, есть брачные союзы, которым рано или поздно суждено распасться», — подумал он, выпуская изо рта колечко дыма. Промысел Божий. Он провел рукой по лбу, чтобы отогнать невеселые мысли. Копл. Любовь. Любовь двух тел. Если, прости Господи, Копл утратит мужскую силу, любовь потеряет для него всякий смысл. «И люби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими»[12]. Да, Мойше-Габриэл, возлюби Того, чье имя благословенно. И перестань изводить себя этими пошлыми мыслями! Ему вдруг вспомнился ответ, который он дал ребе; он раскрыл том Талмуда, сел и до позднего вечера просидел над ним, раскачиваясь взад-вперед.

Как-то вечером Лея сидела на диване в гостиной и, вооружившись иголкой и ниткой, штопала порванные брюки Мирла. В дверь позвонили. Служанки дома не было, и Лея пошла открывать сама. «Кто там?» — крикнула она, но разобрать, что ей ответили, не смогла и открыла дверь. На пороге в занесенных снегом пальто и шапке, с сигарой во рту стоял Абрам. В руке он держал зонтик. Лея взирала на него с нескрываемым удивлением; никогда еще не казался он ей таким громадным. Абрам тяжело дышал, изо рта у него вырывались густые клубы сигарного дыма. Лея схватила щетку и стала счищать снег у него с галош.

— Не стой, как голем, — сказала она. — Входи.

Он последовал за ней в квартиру. В коридоре было темно, лишь из гостиной пробивался тусклый свет. Абрам потопал ногами, сбрасывая снег, после чего долго кашлял. Затем подошел вдруг к Лее и положил ей руки на плечи.

Лея вздрогнула:

— Что это с тобой? Ты с ума сошел?

— Лея, это правда?

Лея сразу поняла, что он имеет в виду.

— Да, — ответила она, — мы развелись.

— А остальное тоже правда?

— Да. Убери свои лапы.

— Нет, этого не может быть! — И Абрам сделал несколько шагов назад.

— Чистая правда, Абрам. Если тебе это не нравится, можешь вычеркнуть мое имя из истории семьи. Я все равно уеду.

— И куда ж ты едешь?

— В Америку.

— Сейчас?! Когда идет война? Пускаться в такое длинное путешествие?!

— Если ехать очень хочется — доедешь. Тем или иным способом.

— А как же дети?

— За детей можешь не беспокоиться. Мирл и Злателе едут со мной. Маша хочет остаться здесь. Она уже взрослая — ей решать. Пусть остается. Ну, а Аарону, судя по всему, стыдно за свою мать.

— И Мойше-Габриэл даст тебе увезти Мирла?

— Я поклялась, что не возьму его с собой, — но я эту клятву нарушу.

— Ого! Бой-баба!

— Послушай, Абрам, если тебе не по душе то, что я задумала, здесь тебе делать нечего. Мне уже все это осточертело!

— Чего ты раскричалась?! Я тебя не съем. Я всегда знал, что по натуре ты бунтарь, но не мог предположить, что ты зайдешь так далеко.

— Абрам, ступай домой.

— Не гони меня. Мы же видимся в последний раз. Полюбив Копла, ты копаешь себе могилу.

— Ты зачем пришел? Проклинать меня? Уж от тебя-то я этого никак не ожидала. А ты еще и клевещешь…

— При чем здесь клевета?

— Ты испоганил жизнь Хаме, погубил семью, ты связался с дурными женщинами. И еще имеешь наглость обвинять меня. Я выйду замуж честь по чести, как добропорядочная еврейка.

— Мазлтов! И когда же свадьба?

— Дам тебе знать.

— В таком случае спокойной ночи.

— Вот и проваливай. Ни один из вас не стоит сношенных ботинок моего Копла. Мой отец — упокой Господи его душу — фактически продал меня мужу. Мои братья готовы ради наследства разорвать друг друга на части. Плевать я на всех вас хотела! Америка — свободная страна. Мы начнем новую жизнь. В Америке людям не стыдно зарабатывать себе на хлеб.

— Передавай привет Колумбу.

— Пошел вон отсюда.

И тут Абрам вдруг расхохотался.

— Идиотка! — вскричал он. — Чего ты нервничаешь? Если любишь Копла, люби его себе на здоровье. Не мне же с ним жить, а тебе.

— Мне, и я горжусь этим.

Некоторое время они молчали. В темноте глаза Леи светились светло-зеленым огнем. С сигары Абрама ему на бороду летели искры.

— Что топчешься в коридоре? Раз уж пришел, заходи в комнату.

— Нет, Лея, меня ждут.

— Кто же, интересно знать? Актриска твоя, что ли? Ты ее дольше ждал.

— Какая разница, Лея. Мы все хорошо видим чужие недостатки и не замечаем своих. У меня тоже неприятностей хватает. Сказать по правде, я тебе завидую. Ты ведешь себя, как сумасшедшая, но, по крайней мере, тебе хватает мужества. А вот у меня все не как у людей.

Лея покачала головой:

— Право же, Абрам, ты сам не знаешь, что говоришь.

— И что делаю, тоже не знаю. Я уже давно перестал сам себе удивляться. Ты видишь перед собой живой труп.

— Не пойму я тебя. Дурака валяешь или пьян?

— И то и другое. Если у тебя хватило смелости развестись с Мойше-Габриэлом и выйти замуж за Копла, то почему такой болван, как я, не нашел в себе сил бросить Хаму и жениться на Иде? Она — великая художница. Она любила меня, я — ее. Я жить без нее не могу, и это чистая правда.

— Опять ты за свое. Насколько я знаю, Ида вернулась в Лодзь к своему мужу.

— Да, Лея. И виноват во всем я. Я — никчемный трус. Я задыхаюсь без нее. Мне так плохо, что хочется головой об стену биться.

— Что ж, ты получил то, что заслужил.

— Если б не война, я бы знал, что делать. Но мы оба застряли, она — у немцев, я — здесь. По ночам я слышу, как она зовет меня. Чувствую…

— Что ты там такое чувствуешь? О чем ты?

— А, не важно. Сам не знаю, что говорю. Вина перепил. Нюня повел меня в винный погребок Фукера. Он-то у нас опять жених, слыхала? Женится на Броне Грицхендлер. Хорошенькая парочка, а? Со смеху помереть можно. Крутит им, как хочет. — Абрам помолчал. — Что же до моей актриски, то она меня с ума сведет. Да-а, попался я… Ах, какой дурак! Послушай, что я тебе скажу, Лея. Я без копейки. Мне нужно хоть сто рублей. Иначе из окна выброшусь.

Лея смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Так вот зачем ты явился!

— Идиотка! Конечно, нет.

— Зачем тебе деньги? На врача?

— Не на раввина же.

Лея тяжело вздохнула:

— В твоем-то возрасте.

— Она сама виновата. Сначала рассуждает о том, что хочет ребенка. И ей, мол, безразлично, что скажут люди. Читает запоем все эти безумные книжки. Арцыбашева, Коллонтай. А сейчас по десять раз в день готова вскрыть себе вены. Она на пятом месяце.

— На пятом? Помереть может.

— Помру я, а не она. Она — моя смерть.

— У меня нет ни гроша. Я-то думала, ты опытный мужчина, а ты — дурак дураком. В твоем возрасте мог бы такие вещи и понимать.

— Да, Лея. Ты права. Моя песенка спета. Прощай.

— Погоди, безумец! Куда ты? Могу дать тебе кольцо. Заложи его. Но пожалуйста, что бы ни было, выкупи его до моего отъезда. Принесешь мне из ломбарда квитанцию. Кольцо досталось мне от матери, упокой Господи ее душу.

Лея вышла в другую комнату, а Абрам, оставшись один, схватился за голову и начал раскачиваться из стороны в сторону. Сердце сжалось от острой боли, по спине пробежал холодок. Ему хотелось есть, пить, он испытывал усталость, стыд, тоску по Иде, страх смерти — и все это одновременно. «Может, эта ночь будет моей последней, — подумал он. — Она права. Дурак дураком».

Лея вернулась с маленькой красной коробочкой. Внутри, на мягкой подкладке, лежало, переливаясь всеми цветами радуги, брильянтовое кольцо.

— Красивый камешек, — сказал Абрам.

— Только прошу тебя, не промотай его.

— Нет, Лея. Нет. Дай я тебя поцелую.

Он выплюнул сигару, обнял ее и стал целовать в лоб, щеки, нос. Лея оттолкнула его:

— Пьян, как Лот.

— Нет, Лея, нет! Я люблю тебя. Ты благородный человек. Я хочу помириться с Коплом. Хочу быть на свадьбе.

Глаза Леи наполнились слезами.

— Ах, Господи, дожили… — Голос у нее срывался.

Про очередное увлечение Абрама известно было всем. С тех пор как Ида вернулась в Лодзь к мужу, Абрам жил с одесской актрисой Ниночкой. В Варшаву Ниночку привез один из владельцев театра. Человек этот хвастался, что Ниночка его любовница и что отбил он ее у богатого ростовщика. Ниночка же держалась светской дамой, уверяла, что кончила гимназию, цитировала Пушкина и Лермонтова, намекала на связь с революционерами. С собой она привезла целый чемодан рукописей — в основном это были переводы пьес Ибсена, Стриндберга, Гауптманна и Леонида Андреева. Еврейским актрисам в Варшаве она сразу же не понравилась, и они стали распространять о ней всевозможные слухи — она, дескать, крестилась, бросила своих, совсем еще маленьких детей, в театре ее уличили в краже, она торгует своим телом. В Варшаве Ниночка сыграла в мелодраме, получила хорошие отзывы, однако вынуждена была из-за закулисных интриг от роли отказаться. Директор еврейского театра в Нью-Йорке якобы предложил ей контракт с жалованьем двести долларов в неделю, но тут в очередной раз вмешались ее недруги, и в последнюю минуту сделка сорвалась. Когда Абрам с ней познакомился, она уже на сцене не выступала — страдала тахикардией. Она сняла комнату в мансарде, в доме у полячки, на летнем курорте Мрозы, где у Иды была квартира. Ниночка и Ида подружились. Ида писала ее портрет. Вечерами Ниночка рассказывала Иде и Абраму о своих планах создания художественного театра на деньги еврейских организаций, о том, каким успехом она пользовалась в Друскениках, где ее мать держала фешенебельную гостиницу, и о своем знакомстве с известными русскими антрепренерами, актерами, писателями и режиссерами. Спать она ложилась в два часа ночи, ставни раскрывала не раньше полудня. Оставаясь близкой подругой Иды, у которой она частенько ужинала, ругая Абрама за то, что тот недостаточно ценит Идины таланты и широту души, она однажды зазвала его к себе в мансарду как будто бы затем, чтобы прочесть ему свою пьесу по рассказу Горького, и втайне завела с ним роман. Если б не Ниночка, Ида вряд ли уехала бы к мужу в Лодзь. На вокзале она выпалила Абраму: «Прощай навсегда, грязное ты животное!»