Весенний шум - Елена Серебровская

Сломя голову кинулся Заводин домой. Как буря, влетел, даже Полкашка не узнал его и залаял, как на чужого. А Герасим схватил молоток да топор и был таков. Опять в свой лог убежал.

Через неделю заявил он в Горную контору новый рудник, свинцом богатый необычайно. Стал ждать ответа.

Сельчане стали завидовать Герасиму:

— Ну, теперь будешь попудные получать, заживешь на славу! — Уже вся деревня побывала на Заводинской жиле, хвалили руду: тяжелая, богатая, три четверти чистого свинца.

А Герасим не унялся, стал он следить, куда жила девается. Всю Облакетку облазил и опять свинец нашел. Опять в Горную контору помчался. Вторая жила помогла Герасиму: заявку на первую жилу уже успели забыть, вторая подтолкнула чиновников, и отправили они в Заводинку штейгеров. На сто пудов породы давала Заводинка четыре фунта серебра, а свинца — так просто без счета. Закипела работа на руднике, выросла Заводина.

Герасим каждый год приходил получать свои попудные. Платили ему по пятаку с пуда руды, а деньги эти были по тем временам большие. На другой день после получки Заводин являлся в деревню под мухой, в новом армяке, козловых сапогах, новой шапке и Плисовых штанах. Пил он без просыпу, а через месяц уже пропивал армяк, шапку, сапоги и надевал свои старые лохмотья, И бродил весь год по Заводинке, попрошайничал. Заходил он на рудник. Штейгера его любили, много дельного он им посоветовал: и как штольни вести, и как пласт разыскивать, посоветовал копать на восточном отроге Облакетки, там медь наружу выступала.

Прошли годы. Спился Герасим Заводин, забыли про него. Отгремела Турецкая война, ослабла Российская империя, и решил новый царь забросить Заводинку. Обрушилась шахта, заплыли водой штольни, и только желтели, как вывернутые внутренности, отвалы на склонах Облакетки. Ходили вокруг Заводинки купцы, хотели поднять дело, да нашла коса на камень: запретил омский губернатор русским людям инородцев на работу брать. Ненавидел он казахов и ойротов, а русских на Алтае мало было, никто на работу не шел. И забросили купцы безнадежное дело.

А рудник гремел. Знаменитый Гумбольдт нашел там какой-то особенный свинцовый блеск. В Европе знаменитый Розе исследовал эти минералы и доказал, что это не свинцовый блеск, а минералы совсем новые — алтаит и гессит. Больше нигде в мире не встречали таких минералов. Все академии, университеты, все музеи мира пополняли свои коллекции заводинской рудой. Во всех горных институтах говорили о Заводинке, и только русскому царю не было никакого дела до рудника.

И вот пришли наши времена. Группа геологов Зыряновского рудника приехала на Заводинку по приглашению полевой партии, работавшей в районе Облакетки и снова наткнувшейся на богатую полосчатую руду. Грустные штольни, заплывшие песком, истекали белой водой. На камни ручья осаждались хлопья цинкового гидрата.

Все в один голос одобрили заключение о руднике, которое должно было быть послано в Москву. Советские люди возвращали Заводинку к жизни».

Маша отодвинула блокнот в сторону. Перед ней раскрылась еще одна сторона внутренней жизни ее брата. Дома он так мало рассказывал! Может, он станет писателем. Профессия геолога дает ему возможность сталкиваться с очень разными людьми, наблюдать жизнь и притом не со стороны, а с позиции ее участника. Хоть бы только поскорее закончилась эта война! Хоть бы он уцелел, этот дорогой парень с горячим сердцем и с большой, чистой совестью.

В Машину палату привезли раненого финна. Пленный? Нет, это был перебежчик. Комиссар госпиталя рассказывал сестре, что финн этот сам перешел к ним, был не согласен с этой войной. Но переходя, он задел спрятанную в снегу проволоку, соединенную с миной, — белофинны начинили такими минами все леса, все берега многочисленных озер, — и осколок мины перебил ему берцовую кость. Наши вынесли его осторожно и отправили в госпиталь.

Комиссар не сказал о финне ничего определенного, кроме того, что перебежчик назвал себя лесником. Чей лесник: государственный служащий или помещичий слуга? Маша поглядывала на руки раненого финна, они казались ей слишком белыми и нежными, без мозолей. Лесник ли? Как узнать? Неизвестно. Пока человека лечили, как и всех своих.

Финн лежал целые дни молча, не улыбаясь, но что же странного, — он тяжело ранен, не до улыбок. Маше пришлось менять ему нижнее белье, ей помогала санитарка. Бережно, осторожно двигались женские руки — перед ними был человек, которому требовалась помощь. Человек — главная ценность на земле, человек всего дороже, и если даже раненый оказался бы не перебежчиком, а просто пленным, все равно, сейчас он имел право на помощь, на сострадание. Это был человек с продырявленным телом, с перебитой костью, — и ему помогали выздороветь.

Хуже нет, как носить в душе невысказанное подозрение! Во всяком случае, Машу это мучало. Если бы она знала финский язык, она заговорила бы с ним и поняла бы, кто он. Русского финн не знал. Маша смотрела на незнакомца доброжелательно, она хотела расположить его к себе, но он оставался непроницаемым. Во взгляде его нельзя было уловить даже любопытства, он весь был сосредоточен в себе, он все время напряженно думал о чем-то.

Наступила ночь. Постепенно уснули все, лежавшие в палате, все, кроме финна. Он лежал неподвижно, чуть прищурив светлые глаза. Наверно, хотел тоже заснуть, да не мог. Наверно, рана болела, доктор при обходе сказал, что ранение у него тяжелое, лежать будет долго.

Ночью некоторые санитарки уходили в коридор или на кухню, норовили прилечь, отдохнуть немного, пока в палатах тихо. Дежурство длилось сутки, а за сутки устать нехитро. Уставала и Маша. Но так как она никогда не забывала, что Сева на фронте, где-нибудь в снегу, начеку, может, под обстрелом, то, сравнивая свое положение с Севиным, она не могла позволить себе еще и спать улечься где-нибудь в укромном уголке. И так несправедливо — одному жизнью рисковать, мерзнуть на сорокаградусном морозе, а другому сидеть в тепле и холе. Ведь они были товарищами с Севой, и из товарищеской солидарности она не ложилась спать, не сходила с поста. Конечно, Сева никогда не смог бы проверить, как оно было, но в отношениях верных товарищей ложь просто исключена. Самый строгий судья всегда был тут, при себе — это была своя собственная, комсомольская совесть.

К ночи голова тяжелеет, она сама клонится набок, и человек невольно «клюет носом». Чтобы выглядеть не слишком смешно, Маша уселась на стул боком и положила голову на спинку стула. Жесткая деревянная спинка больно терла о скулу, и заснуть в таком положении было трудно. Легкая дремота не могла перейти в крепкий сон, потому что сидеть было неудобно.

Маша сидела шагах в десяти от раненого финна. Прошел час или два, время ползло очень медленно — не отдых и не работа. В палате стояла тишина, тихо посапывали спящие люди, Машин слух невольно становился обостренным.

И вдруг раненый финн запел. Он запел очень тихо, совсем тихонько. Маша даже не подозревала, что можно петь так тихо и все-таки слышно. Он пел какую-то песню на финском языке, мотив был простой, однообразный. Похоже, народная песня, чем-то она смахивает на наши деревенские песни.

Он пел, не шевелясь, и Маша слушала его, сидя тоже неподвижно. Она не понимала слов, но заунывный напев рисовал ее мысленному взору избушку в лесу, окруженную огромными деревьями и круглыми валунами. Ветки высоких деревьев раскачиваются от ветра, из этого и получается музыка.

Песня кончилась. Финн полежал с минуту молча. Он взглянул в сторону Маши, она заметила это из-под руки, которой прикрыла свое лицо, опершись на спинку стула. Наверно, она казалась спящей, — он запел снова. Новая песня была побыстрее в темпе, но она тоже не походила на марш или модные романсы. Она тоже рассказывала о лесе, только весеннем лесе, когда ручейки торопятся, обгоняя друг дружку, сбегают со всех косогоров, огибают холмы, спешат в овраги.

Маша слушала. Скучает человек по своей земле. Скучает, вот и запел, чтобы легче стало. Тихо запел, как мышка, еле слышно. Хорошо, если так. А если это обманувший всех враг, если он из тех, кто целился в Севу?

Сидеть неподвижно она больше не могла. Сейчас она внезапно встанет и подойдет к нему. Дверь в коридор открыта, оттуда падает свет, и лицо финна видно достаточно хорошо. Она взглянет на него дружелюбно, чтобы не испугать, взглянет и спросит глазами: какой он человек? Ей очень надо понять его, не может она ходить с камнем на сердце. Руки-то у него мягкие… Это не ее дело, как будто, но так уж она воспитана жизнью, не может быть равнодушной ни к чему. Во всё вмешивается, всё хочет понять сама.