Весенний шум - Елена Серебровская

Финн окончил свою вторую песню — и Маша возникла перед ним, поднялась со стула и остановилась напротив его кровати. Взглянула с любопытством, спрятала улыбку в уголках рта, взглянула и ждала. Она смотрела очень требовательно на лежащего перед ней человека, она явно задавала вопрос.

Это было неожиданно. По щекам финна прошла какая-то тень, словно он сжал челюсти, принимая вызов. Но он, наверно, ожидал упрека в нарушении тишины, он оглянулся на соседние койки и указал ей глазами, что все спят. Он хотел, Наверно, рассердиться за то, что ему помешали, за ним подсмотрели, словно за человеком, который вынул из бумажника фотографию любимой и хотел полюбоваться ею наедине. Но, видно, все-таки Маша смотрела на него не зло, а может, она напомнила ему одну из финских женщин, из односельчанок, потому что народы не так уж резко отличаются друг от друга по наружности, и русские похожи на финнов, как и финны на русских. Так или иначе, но раненый отчего-то подобрел и неожиданно слегка улыбнулся ей, примирительно улыбнулся. Не мог он быть врагом, не так бы он выглядел! И от этой мысли Маша вздохнула облегченно, «Ладно, пой себе дальше» — сказала она ему глазами и отошла на свое место.

С тех пор раненый финн «оттаял». Комиссар присылал ему наши газеты и книжки на финском языке, сидел возле него с переводчиком, разговаривал, расспрашивал. И если комиссара не было неделю, финн сам просил жестами дежурную сестру принести ему свежие газеты.

Сева не писал уже целый месяц. Маша то и дело заходила в комсомольский комитет его института, расспрашивала, какие новости. Однажды ей показали маленькую многотиражную газету института с фотографией Севы и рассказом об успехах его подразделения. Рассказ был очень короткий, всего семь строчек, Сева был упомянут в числе других, но это были свежие новости! Маша выпросила газету и принесла домой показать родителям.

И вот вдруг — война окончена! Всё — больше не льется кровь, мины не вспарывают животы, люди не обмораживают ног и рук! Маша позвонила в Севин институт и узнала: батальон лыжников-добровольцев будут встречать завтра на Марсовом поле. Приходи и ты ровно в полдень!

Она не шла, бежала вниз с Кировского моста, бежала навстречу огромной массе ребят в овчинных полушубках, с яркими гвоздиками из крашеной стружки, воткнутыми в дула винтовок и автоматов. Они стояли как-то группами, по ротам, что ли, а вокруг то плясали, то замирали от счастья какие-то штатские люди, девушки, женщины, мужчины. Одного богатыря в белом полушубке окружили три женщины, и каждая старалась прикоснуться к нему, погладить его плечо, грудь, руки, удостовериться, что цел и невредим.

— Третья рота… Вы не знаете, где третья рота? — спрашивала Маша каждого встречного. Ребята в полушубках почему-то отворачивались в стороны к своим собеседникам, а потом отвечали как-то не очень любезно: «Не знаем».

Маша бегала вдоль Марсова поля, найти третью роту было очень трудно. Наконец какой-то комвзвода указал ей, куда пройти. Она прибавила шагу.

— Вон третья рота, — женщина в сером пуховом платке повела глазами на маленькую кучку людей, стоявших возле музея Ленина. — Иди, голубка, может и найдешь…

Все закружилось перед Машиными глазами. Как это — «может»? В кучке людей она едва разобрала три широкие спины в белых полушубках. Так мало! Где же остальные? И который тут Сева?

Трое стояли лицом к Маше, Севы среди них не было. Четвертый обнимал за плечо чужую плачущую женщину. Он был невысокого роста.

Севы нет! Где Сева? Не может быть! Она не смела допустить мысль об утрате. Но острая тоска коснулась ее сердца, и Маша едва сдержалась, чтобы не крикнуть от боли. Нет, этого не может быть, это свыше сил человеческих. Надо искать, надо спросить кого-нибудь.

— Лоза, где Лоза, Всеволод Лоза? — спросила она на ходу одного из ребят.

— Лоза? — парень задумался, не догадываясь, как он мучает этим Машу. Потом повернулся к мосту и указал глазами на спину удалявшегося бойца в полушубке. Боец вел с собой под руку плачущую женщину.

Разве это Сева? Маша побежала вдогонку. Он, он! Кинулась к брату, обняла за плечо, всхлипнула.

— Здравствуй, сестренка, — сказал Сева, не отпуская от себя плачущую старушку. — Видишь, не все вернулись из нашей роты. Горе у людей. Надо проводить, это мамаша моего товарища…

И они пошли втроем через мост, поддерживая под руки трясущуюся женщину с заплаканным лицом. Ветер выбивал из-под платка седоватую прядь, женщина горбилась, лицо ее кривилось как-то обидчиво, а губы повторяли бессмысленно: «Юрочка… Юрочка… Юрочка…»

Нельзя бесконечно плакать даже по своему близкому, а тем более, по человеку чужому. Эгоизм радости взял вверх, и Маша не противилась этому, — в доме все ликовали! Сева сидел среди своих близких в пропитанной потом гимнастерке. Он был загорелый, несмотря на то, что зима еще не миновала, постоянно щурился, — прежде у него не было этой привычки. Он ничего не рассказывал о себе, зато подробно о ребятах и о, судьбе своей третьей роты. В ней не было потерь вплоть до последних дней, когда роту послали на подкрепление на один тяжелый участок возле Выборга… Несколько ребят лежат в госпиталях, а многие никогда не вернутся.

«Неужели и теперь Галка Голикова будет по-прежнему такой нечуткой? — думала Маша, разглядывая вернувшегося брата. — Такие парни на дороге не валяются…»

Она ощутила нараставшее раздражение против Галки. И вдруг сообразила: это что-то вроде ревности! Надо поставить себя на место Галки и тогда посмотреть, как бы поступила сама Маша. А если она просто не любит Севу, как Маша Осю? За что тогда нападать на нее? Может, она просто очень честный человек, не хочет обнадеживать… Не у всех же одинаковая натура. Если Маша активна по природе, то другая, девушка может чувствовать всё совсем по-другому, может просто сама не знать, любит ли она кого-нибудь или еще нет… Чувство должно вызреть, определиться. Может, Галка дорожит своей свободой, ее еще не забрало так, чтобы она забыла обо всем на свете… Она учится, она хочет сначала на ноги встать, она, может, сама боится влюбиться в Севу, вот и держится на расстоянии… Притом она видит, что Севе живется неплохо, о нем заботятся в семье, его любят… К ее женской доброте никто еще пока не взывает.

Когда шумная орава Севиных друзей ворвалась в квартиру, когда начались рассказы, и хохот, и разговоры о лыжных соревнованиях и альпинистских походах, Маша поняла: Галка просто еще ребенок. В Севе она видит товарища, а больше ей ничего и не надо.

Сева думал иначе. Он был и доволен и недоволен тем, как встретила его Галка после такой разлуки. Доволен потому, что встреча произошла при ребятах, а Галка всегда вела себя так, что каждый видел: они — товарищи по учебе, просто хорошие товарищи, очень верные друзья — и всё. Пищи для сплетен не возникало. Недоволен был Сева потому, что вернувшись домой из-под огня, из мира смертельной опасности, он не был еще столь благоразумен и сдержан, чтобы скрыть совсем свои чувства, и от Галки он ждал большей непосредственности, большего тепла. Неужели нельзя было вот так разбежаться с порога и обнять его на мгновение, на секунду, разве он не заслужил? Он мерз в финских снегах, полз по льду озер, осторожно перерезал проволочки, прикрепленные к минам, — и все время вспоминал именно ее, эту девушку с таким независимым взглядом, со светлыми волосами, валиком уложенными вокруг милой головы.

Вся недлинная история их знакомства стояла перед его глазами. Простая история, похожая на многие другие. Это не была «любовь с первого взгляда», совсем нет! Галка и прежде бегала по коридорам института, сидела на некоторых лекциях в одном с ним зале, но тогда она не была заметна.

Все началось со студенческой альпиниады. Трудно забыть то свежее, яркое от солнца, громкое от шума быстробегущей реки утро у ледника Дых-Су, утро первого восхождения, первого выхода в горы, в снега, в опасность! Дежурный долго бегал по палаткам, тормошил ребят и упрашивал подыматься, — опьяненные горным воздухом, ребята только отмахивались от него, переворачиваясь на другой бок, чтобы тут же заснуть. Кончилось тем, что Виктор Крохалев, студент старшего курса, начальник альпиниады, в свитере, украшенном значком альпиниста второй ступени, выбежал из своей палатки и, набрав вдоволь воздуха, гаркнул: