Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Высокознающий Феофан Прокопович относился к своему знанию совершенно так же, как Ленин — к своему. Большевистский тип миростроителя, свободного от ограничений любого рода и все пускающего в дело, шел, конечно же, из петровских времен.

Татищев, как и в других отношениях, выглядит фигурой промежуточной.

Все вышесказанное не противоречит тезису о принципиальном единстве истории. Наоборот — именно это ощущение, часто подсознательное, и предопределяет рабскую преданность историческому прецеденту.

Разумеется, осознание единства истории возможно только на достаточно высоком уровне индивидуальной культуры. И, соответственно, встает вопрос о роли культуры вообще в политической практике…

О роковой роли "рокового человека" в судьбе России и демократической революции сказали со всей определенностью уже цитированные Суханов, Оболенский и Степун.

Не станем здесь вдаваться в анализ содержания ноты Милюкова от 18 апреля, вызвавшей бурю. Историки спорят, что именно привело к первому кризису в отношениях между Временным правительством и революционизированным населением России — намерение продолжить опостылевшую войну или империалистические тенденции — требование "аннексий и контрибуций". Важно то, что вполне последовательная позиция "сильного и властного" министра иностранных дел нарушила слабое равновесие между правительством и Советами, дала большевикам выразительный материал для агитации, спровоцировала первые уличные столкновения между сторонниками и противниками правительства, во время которых пролилась первая кровь, — и тем самым предопределила дальнейший катастрофический ход событий.

Человек разумного среднего слоя — Никита Окунев, уже нам знакомый, записал в дневник 21 апреля: "Действительно, Милюков заварил такую кашу, которую ни ему, ни всему правительству не расхлебать"[149]. Это было видно даже из Москвы, где Окунев жил. Но и он не подозревал, какое тягостное пророчество содержалось в его словах.

Оболенский вспоминал:

Толпы народа, главным образом солдат, явились на площадь перед Мариинским дворцом, где заседало Временное правительство, с криками: "Долой Милюкова!" и "Мир без аннексий и контрибуций!" В этот день я шел через Неву, направляясь на Английскую набережную, где помещался клуб партии Народной Свободы и находилась канцелярия ЦК. Перейдя Троицкий мост, я увидел Милюкова, едущего по набережной в автомобиле. Автомобиль медленно двигался среди возбужденной толпы солдат, грозивших Милюкову кулаками и что-то ему кричавших. Автомобиль вынужден был остановиться, а Милюков, встав с сиденья и скрестив руки на груди, стал говорить солдатам речь. Его спокойствие, по-видимому, подействовало на толпу, которая затихла и дала возможность автомобилю проехать.

Эта сцена внушила мне навсегда огромное уважение к мужеству Милюкова[150].

Увы, общая ситуация разрядилась не столь благополучно, как вышеописанная. Командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов послал войска для защиты правительства. Были столкновения, была кровь. Началась резкая поляризация сил.

Князь Дмитрий Михайлович тоже был человеком надменного мужества. Но слишком часто политические недостатки крупных деятелей бывают продолжением их личных достоинств…

В воспоминаниях наблюдательной и проницательной Тырковой есть текст, замечательно характеризующий тот привлекательный и достойный, но неудачливый от бескомпромиссности тип политиков, к которому принадлежали и Голицын, и Милюков:

В нем (Милюкове. — Я. Г.) было упорство, была собранность около одной цели, была деловитая политическая напряженность, опиравшаяся на широкую образованность. Он поставил себе задачей в корне изменить государственный строй России, превратив ее из неограниченной самодержавной монархии в конституционную, в государство правовое. Он был глубоко убежден в исторической необходимости такой перемены, но она должна была быть связана с его, Милюкова, политикой, с ним самим. Его личное честолюбие было построено на принципах, на очень определенных политических убеждениях. Если бы ему предложили власть, с тем чтобы он от них отказался, он, конечно, отказался бы от власти[151].

Тут можно бестрепетно заменить фамилию, и мы получим точную характеристику князя Дмитрия Михайловича. Дело не только в принципиально совпадающей — при всех, разумеется, коррективах — генеральной жизненной задаче. Связь двух политиков-реформаторов органичнее — она лежит в сфере собственно личности и личного мировосприятия и самовосприятия в мире. А отсюда и политический стиль. Это, прежде всего, единство личности и ведущей идеи. Князь Дмитрий Михайлович, как мы знаем, мог обладать значительной властью в самодержавной России Анны Иоанновны, обязанной ему восшествием на престол. Но он рискнул всем, чтобы получить другую власть, в других условиях. Власть для него не была самоценна.

Вопрос о самоценности власти — один из ключевых вопросов при оценке и классификации политиков. Князь Дмитрий Михайлович после провала конституционного порыва, к которому он готовился полжизни, фактически самоустранился. Власть была ему не нужна даже в том случае, если бы Анна оказалась натурой широкой и не держала на него зла.

Милюков ушел в отставку, когда понял, что не в состоянии реализовать свою идею в конкретных условиях.

Ленин, великий прагматик, вовсе не был, вопреки своей репутации, фанатиком идеи. Он был фанатиком власти. Разумеется, он не был просто беспринципным властолюбцем. Он, как уже говорилось, был очень крупным человеком с опасно искаженным мессианским сознанием — демиургом, строителем мира. Но сколько-нибудь четкого представления о мире, который он призван построить, у него не было. (В отличие от великого Петра, мечтавшего о могучей русской деспотии в регулярной и аккуратной голландской форме и представлявшего себе результат своей титанической деятельности даже пластически.)

Ленин был неукротимым импровизатором, а власть была тем непременным условием, которое давало возможность демиургических импровизаций. Власть шла впереди стратегической идеи и добывалась путем реализации множества идей тактических. И здесь Ленину не было равных.

Все трое — Голицын, Милюков и Ленин — не были поклонниками идеи Собора — Учредительного собрания, этого общепримиряющего выхода из кризиса.

Но если фанатики идеи — Голицын и Милюков — готовы были скрепя сердце отдать судьбу идеи "общенародию", то Ленин — фанатик власти — передать тому же "общенародию" уже захваченную власть не мог — даже под угрозой большой крови.

УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ — ПОХОРОНЫ ИДЕИ

Гениальные мастера овладения властью и удержания ее — Петр и Ленин, — получив власть, тут же столкнулись с упорным сопротивлением, и репутации их приобрели в сознании противников схожие очертания.

Неоднократно уже мною цитированный по причине честного и ясного взгляда на события Федор Степун писал в первых месяцах после Октябрьского переворота: "Православному сознанию и исповедничеству большевизм представлялся не началом истории, а ее концом, не утреннею звездою грядущего светлого царства, а вечернею зарею запутавшегося в грехах мира. Многие ощущали Ленина антихристом и ждали Божьего суда"[152].

Далее, излагая взгляды Бердяева — это был 1920 год, когда Бердяев и Степун жили близкой духовной жизнью, свободной жизнью среди несвободы и насилия, — Степун свидетельствовал:

Объяснение неорганического, сверх всякой меры разрушительного характера нашей революции Бердяев искал в том, что Россия не сумела своевременно пробудить в себе мужеское начало и им творчески оплодотворить народную стихию. Уж очень долго она невестилась, ожидая жениха со стороны: то призывала древнего варяга, то современного немца и кончила чужеплеменным Марксом.

Явлением одновременно и своим, и мужественным был в России только Петр Великий. Но этот муж оказался насильником, изуродовавшим женскую душу России. Народ нарек его антихристом, и даже порожденная его реформами интеллигенция сразу же подняла знамя борьбы против созданного им на западный лад государственного механизма[153].

Я сознательно обратился к пересказу Степуна, а не к текстам самого Бердяева. Степун пересказывает соображения Бердяева полемически, но с явной симпатией. Очевидно, сближение "революции Петра" (Пушкин) и революции Ленина было тогда в их кругу общим местом.

Петр и Ленин воспринимались верующими людьми как антихристы.

В истории, как в процессе взаимодействия множества личностей, а в частности — в политике, все, в конечном счете, упирается в проблему справедливости.