Корсар и роза - Ева Модиньяни

— С позволения синьорины, я хотела бы знать, какое мне положат жалованье и будут ли платить поденно или понедельно, — решительно возразила Лена.

— Я возьму тебя с двухнедельным испытательным сроком. Если буду довольна, найму тебя на постоянную работу, тогда и договоримся о жалованье. Ты будешь заниматься бельем моего брата и моим. Мой брат — приват-доцент университета. Что касается меня, то я посвятила свою жизнь исправлению заблудших юных душ, — с важностью в голосе пояснила старая дева.

Лена прониклась сочувствием к бедным юным грешницам, вынужденным иметь дело со столь строгой воспитательницей, и решила, что лучше сразу сообщить работодательнице о своем собственном положении.

— Надеюсь, вы не станете заниматься моим исправлением, синьорина. Должна вас сразу предупредить, что оставила мужа и живу с человеком, с которым, как вы понимаете, не могу сочетаться браком.

Пожилая синьорина вновь уселась и с уже знакомым щелчком открыла свой лорнет, чтобы как следует оглядеть необычную служанку.

— И что же это за человек? — спросила она с подозрением.

— Он человек честный и порядочный. И он бы ужасно рассердился, если бы узнал, что я нанялась служить. Но все дело в том, что я не хочу, чтобы он меня содержал. У меня тоже есть гордость, синьорина, — заявила Лена, давая понять, что разговор окончен.

Она не сомневалась, что теперь ей откажут от места.

Однако нанимательница скупо улыбнулась в ответ на ее слова и сказала:

— Ценю твою откровенность. Пойдем.

Они вошли в огромную квартиру на втором этаже особняка с видом на Монтаньолу, обставленную старинной тяжеловесной мебелью темного дерева с замысловатой резьбой. В каждой комнате стояли книжные шкафы и висели мрачные картины на библейские сюжеты. Только в кухне было веселее: здесь в клетке, подвешенной к оконному ставню, щебетала пара канареек, и какая-то девица, довольно неряшливая на вид, смолила над огнем ножки ощипанного цыпленка.

В столовой Лена увидела еще одну женщину, тощую, как скелет, которая, стоя на стремянке, протирала влажной тряпкой подвески громадной люстры богемского хрусталя. В кабинете профессора молодой человек наводил порядок среди высившихся повсюду стопок толстенных фолиантов. Это был архивист.

Гардеробной в квартире не было, а бельевые шкафы, как объяснила престарелая синьорина, стояли в спальнях и в длинном служебном коридоре. Белье следовало стирать, чинить и гладить в кухне, которую она назвала refugium peccatorum[44].

— Профессор читает курс канонического права, — сообщила его сестра. — Он просто помешан на чистых рубашках и меняет их по два раза в день. Наша старая кастелянша больше не смогла выдержать такие нагрузки, у нее сильно болели ноги, да и глаза уже стали не те, что прежде, ну а последствия ты легко можешь вообразить сама. — И она вздохнула, подняв глаза к небу. — В кухне замочены две рубашки. Постирай их и погладь. На сегодня это все, что от тебя требуется. Если работа будет выполнена на должном уровне, придешь завтра утром в семь тридцать.

Мужественно окунувшись в вонь паленых куриных лап, Лена выстирала рубашки из батиста хозяйственным мылом, отжала их, закатав в чистое полотенце, намочила в разведенном теплой водой крахмале манжеты и воротнички, после чего начала гладить. Утюг, наполненный мелким древесным углем, был тяжел, время от времени его приходилось раскачивать на весу, чтобы раздуть жар.

Не прошло и часа, как рубашки были готовы. Синьорина Донадони — такова была ее фамилия — придирчиво осмотрела работу претендентки на место кастелянши.

— По-моему, неплохо, — произнесла она вслух, в то время, как ее глаза засветились удовлетворением при виде отлично сделанной работы. — Жду тебя завтра с утра. Работать будешь до часу дня. С понедельника по субботу включительно. Воскресенье — выходной, он, разумеется, не оплачивается.

После этого она назначила Лене весьма солидное жалованье.

Домой Лена летела, не чуя под собой земли. В общем и целом чудаковатая синьорина Донадони показалась ей даже симпатичной. Лена спрашивала себя, что сказала бы старая дева, доведись ей увидеть особняк, где они жили со Спартаком.

— Лена, я здесь, — раздался за ее спиной знакомый голос, когда она отпирала входную дверь.

Она обернулась и увидела, как от одной из колонн портика отделилась коренастая фигура Антонио Мизерокки.

Глава 5

— Тоньино! — воскликнула Лена, и ключи выскользнули у нее из пальцев.

Пока она поднимала их, Антонио успел подойти ближе. На нем были черные, до блеска начищенные башмаки, серые фланелевые брюки с отутюженной складкой, свежевыстиранная рубашка с немного выношенным воротничком и тщательно вычищенная черная куртка. Шляпа с широкими полями затеняла изуродованную часть лица. Он робко улыбнулся Лене.

— Я только что отправила тебе письмо, а ты уже здесь. Как это возможно? — удивилась Лена.

— Не знал, что ты мне написала. Уже несколько дней я не живу дома. Я… приехал попрощаться. Уезжаю в Америку, — проговорил он негромко.

Они стояли под портиком, тянувшимся вдоль всей улицы, стеснительные и неловкие, как подростки во время первого свидания.

— Значит, ты решился, — сказала Лена.

— Мама едет со мной, — сообщил он.

— Как поживает Джентилина? — торопливо спросила Лена, опасаясь, что мать Тоньино вот-вот покажется из-за угла, и понимая, что не сможет без стыда взглянуть в глаза этой кроткой и любящей женщине, всегда относившейся к ней по-доброму.

— С ней все в порядке. Передает тебе привет. Она меня ждет на вокзале. Мы сегодня же уезжаем в Геную.

— Я тебе написала, чтобы ты знал мой адрес, потому что… Откуда ты узнал, что я здесь живу? — спохватилась Лена.

— Я всегда знаю все о тех, кто меня интересует, — ответил Тоньино.

Лена вспомнила, как в точности эти самые слова произнес Спартак, когда они встретились впервые. Неужели дорогие ей мужчины так похожи друг на друга?

— Что еще говорилось в твоем письме? Я ведь его так и не прочту, — спросил Антонио.

— Я уже не помню, — уклонилась от ответа Лена. — Ты очень зол на меня?

— Да разве бы я приехал, если бы был зол? Ты славная девочка, Лена. Ты была мне хорошей женой, — прошептал Тоньино.

— Мне так хотелось бы сохранить нашу фотографию, ту, что стояла на буфете, — робко попросила она.

— Это единственное, что мне осталось на память о тебе. Позволь мне сохранить ее, — умоляюще произнес он, краснея до корней волос.

— А я все еще ношу твое гранатовое ожерелье, — сказала Лена, расстегивая ворот платья.