Падение «Вавилона» - Андрей Молчанов

— Вы знали, чем он здесь занимается?

— И знать не хотел! Мы были друзьями, повязанными этим побегом… Все.

— И чем вы намерены заниматься теперь, после получения гражданства? — спросил пожилой человек, глядя на меня не без юмора.

— Пойду, наверное, в нью-йоркскую полицию, — сказал я. — Может, на что и сгожусь там, нет? Или меня посадят за убийство вашего коллеги?

— Не было ни убийства, ни коллеги, — произнес пожилой человек с заминкой. — А насчет нью-йоркской полиции… что ж… Вы там, чувствую, натворите дел…

— Вы против?

— Как сказать… Нет, я поддержу рекомендацию Сергея. И даже с пристальным интересом буду наблюдать за вашей судьбой… А что, кстати, у вас с родителями?

— То есть? — испуганно спросил я.

— Где они собираются жить? С вами или в России?

— Я послал им вызов. Пусть приедут, осмотрятся…

Собеседник привстал из-за стола, протянув мне руку.

— Удачи вам, Анатолий… И попрошу вас запомнить: с той же естественной, бесхитростной якобы простотой, с какой вы сейчас обогнули многие острые углы в нашем разговоре, принципиально умолчав о достаточно важных вещах…

— Неправда…

— Правда! Так вот. Поместите, руководствуясь именно этим принципом, в свой, так сказать, отдельный, закрытый файл памяти все случившееся с вами позавчера…

— Это само собой, — уверил я мрачно.

— И учтите: у вас не должно остаться никаких хвостов… Вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю.

— Тогда прощайте. Да, и отдайте мне документы этого… Генри Райта, кажется?

Родители мои прибыли в Нью-Йорк ясным весенним деньком — прозрачно— солнечным, беспечным, предвещающим скорое жаркое лето.

Этот славный нью-йоркский апрель… С его легким утренним холодком, высоким огромным небом, синей океанской тушью и желтыми, в сухой прошлогодней траве, холмами вдоль побережья Кбнбйгб bay…

Я мчался в аэропорт по сухой залитой солнцем трассе, еще не без труда уясняя, что сейчас, ступив на первый, нижний этаж аэрофлотовского терминала, увижу выходящих из дверей таможни родителей…

Неужели такое случится?

И — случилось.

— Просто не верю, что я снова в Америке, — сказала маман, стирая с моей щеки свою губную помаду. — Вот же, довелось все— таки…

— Себя же и благодари… — уточнил я.

— Ну я тоже, положим, к тому причастен… — подал скромную реплику папа, державшийся несколько скованно и поглядывающий на меня с какой-то опаской.

Папа, видимо, боялся, что я вспомню ему прошлое… И напрасно. В последнее время я обнаружил в себе незаурядную философскую терпимость ко многим человеческим слабостям, поступкам и вообще несообразностям бытия. К тому же недаром сказано: не суди…

Мы улеглись спать, когда время уже перевалило глубоко за полночь, и я, ворочаясь в постели, все еще не мог постичь, что вот и развязался клубок хитросплетения наших судеб, и, как и прежде, двадцать лет назад, мы снова ночуем все вместе в американской квартире, только теперь квартира оплачивается не казенными деньгами, а своими, и слава Богу, ибо не надо зависеть от кого-то и как-то, не надо шептаться по углам, чтобы сказать, что думаешь, и никого не точит поганенький страх перед доносом, наветом, высылкой…

Через какое же дерьмо им, моим родителям, все же пришлось пройти в той, краснознаменно-партийной реальности убогого рабского пресмыкания!..

Я вспомнил Олега. Он, конечно же, желал не возврата того окостенелого прошлого, не реконструкции рассыпавшегося в прах красного Вавилона; он хотел новой страны, но какой?.. Построенной на уцелевших руинах?

Я много думал об этом, но решил для себя так: идеи — идеями, партии — партиями, а народ — народом. И он сам выберет себе суть и форму жизни. И что уж выживет — точно. Несмотря ни на козни врагов, ни на коварство их планов. Слишком большой он, и, хотя славен обилием дураков, умных в нем тоже изрядное число.

И они выберутся из-под обломков навернувшейся империи, стряхнув с себя ее пыль и крошево. А за ними потянутся и другие.

Утречком я, полицейский группы оперативного реагирования, облачившись в защитный жилет, черную кожаную куртку, форменную фуражку и сунув в кобуру свой боевой «глок», отправился, посвистывая, на свою ментовскую работу, столкнувшись у подъезда с женщиной, выгружавшей из такси, стоящего рядом с ожидавшей меня патрульной машиной, большой хорошо знакомый мне чемодан.

— Извините, — сказала она, тронув меня за рукав.

— Ничего, Ингред, не беспокойся, — ответил я по-немецки.

Некоторое время она стояла с открытым ртом, глядя оторопело то на мою форму, то на полицейскую машину, где виднелся мой напарник, призывно махавший мне рукой.

— Ты… — молвила она упавшим голосом.

— Да, я. Тороплюсь на утренний развод. — Подхватив ее чемодан, я донес его до стойки портье.

— Ты служишь в полиции?..

— Тебе не нравится?

— Толья… Мне нравится, но…

— В квартире, — поведал я, — мои мама и папа. Скажи им «доброе утро». И еще скажи, что ты моя невеста. Если я прав, конечно, в таком определении…

Она обняла меня, приникнув всем телом к моей угловатой полицейской амуниции. Покатилась по полу свалившаяся с головы фуражка с серебристой эмблемой…

И сердце мое вдруг тронул ледяной крысиной лапкой внезапный страх: все слишком хорошо, а потому — надолго ли?..

Оттрубив дневную смену, я подъехал к дому и сразу же отправился в гараж — взять из «беретты» отвертки, дабы подвинтить разболтавшуюся дверцу кухонной полки.

Открыл багажник, склонился над ним, и тут тихий голос за моей спиной со смешком произнес:

— Вот как проходит, оказывается, срочная служба у некоторых дезертиров…

У меня, находящегося в положении крайне беспомощном, возникла, конечно, идейка потянуться к пистолету, но идейка была явно бессмысленной…

Я разогнулся, увидев стоящего поодаль… Михаила Александровича.

— Ну, привет, изменник Родины, — произнес он безразличным тоном.

Я, разогнувшись, молча кивнул, вспоминая канцелярию конвойной роты и то, прошлое его лицо на фоне строевого плаца, серого казарменного кирпича…

— Прогуляемся? — предложил он.

— Да можно и здесь поговорить…

Он закурил, болезненно поморщившись.

— Ну, здесь, так здесь… Олег сказал, что, в случае… ну, ты понимаешь, в каком-таком случае…

— Олег сказал, — перебил я, — что вы придете за дискетой. И вы пришли. Так?

— Так.

— Никаких проблем. Дискета у меня.

— Как было дело? — хмуро и резко спросил он.

Я объяснил.

— Ну и что ты собираешься делать теперь? Служить здешним блюстителем порядка? — спросил он с неприязненным сарказмом.

— А вы хотите предложить мне нечто иное?

— Я могу предложить тебе нечто иное, — с нажимом подтвердил он.

— Спасибо, не надо, — сказал я. — Мы сейчас на последнем перекрестке… И дороги наши от него расходятся.

— А ты слабоват оказался, парень, — откликнулся он с явным презрением. — И пустоват… Увы! В холуи подался, значит…

— Я благодарен вам за искренность, Михаил Александрович, — ответил я вежливо. — И той же искренностью вам отплачу. Докладываю: я сделал для себя очень простой и ясный выбор. Основанный на моих довольно-таки примитивных, возможно, внешних и внутренних качествах. Я буду планомерно и, надеюсь, профессионально давить убийц, наркодилеров и грабителей. Получая за это вполне приемлемую для моих запросов зарплату. И защищая неискушенных в насилии обывателей. Чтобы они были спокойны за себя, за дом, за детей. За главные, замечу, человеческие ценности. Везде и всюду одинаковые. А ваши глобальные сверхзадачи связаны с кровушкой и с людоедством. Что негативно влияет на мою впечатлительную натуру — слабоватую и пустоватую, как вы изволили ее определить.

— Ладно. — Он затушил окурок каблуком. — Дискету!

— Вам придется подняться со мной в дом, она в квартире. Или, если отпустите меня одного…

— Я не боюсь, что ты начнешь названивать в Эф-би-ай, — холодно произнес он. — Во-первых, ты знаешь нас… Во-вторых, у тебя есть собственные общечеловеческие ценности… и рисковать ими ты никогда не станешь…

Я поднялся в квартиру.

Маман и Ингред готовили ужин. На столе горели свечи. Папаня предавался распитию пива.

Я взял дискету и спустился с ней вниз.

— Вот, возьмите…

Он принял ее, небрежно сунув во внутренний карман пиджака. Постоял, задумчиво покусывая губы. Наконец произнес:

— Ну, прощай. Правда, руки тебе не подам, не обессудь.

— Может, оно и к лучшему, — ответил я. — Иногда тебе протягивают руку, и, пожимая ее, ты обречен протянуть ноги… Прощайте, Михаил Александрович!

ЭПИЛОГ

Осенью одна тысяча девятьсот девяносто пятого года, получив очередной отпуск, я улетал с законной женой Ингред в Берлин, оставив квартиру в Куинсе на попечение мамы.

Вылет задерживался, мы бесцельно шатались по зданию аэропорта, навещая то бар, то ресторан, но вот, наконец объявили посадку, и мы прошли в самолет.