Там, где всегда ветер - Мария Романушко

А убеждения мои предельно просты: ребёнка должны воспитывать родители. Не школа – а родители, семья. Школа даёт знания. (по крайней мере, пытается это сделать). Но она не может к каждому подойти индивидуально, каждому заглянуть в душу. (И, тем более, в карманы, и спросить: откуда у тебя эти деньги?) Это практически невозможно. У родителей – один ребёнок, ну два, а у преподавателя – их сотни. Так что не надо, уважаемые родители, валить с больной головы на здоровую! Не надо ругать учителей за то, что они недовоспитали ваших деток. Воспитание детей – дело родителей, только с родителей и надо спрашивать. Какими вы их воспитали, что вы в них вложили – то в итоге и получили. Я не побоялась назвать фамилии школьных «дедов».

Статью мою тут же напечатали. Она взорвалась в городе, как бомба. Её обсуждали в разных коллективах на комбинате и в тресте (об этом мне сказали родители, может, в первый раз они гордились мной: какая я мудрая и смелая).

А к нам домой звонил «некто» – какой-то аноним и требовал, чтобы я немедленно написала опровержение, покаяние и признание в том, что я писала свою статью под диктовку кого-то из учителей. Но я сказала, что написала сама, написала то, что думаю, и ничего опровергать не собираюсь.

А потом в школу пришла мамаша одного из «дедов», вызвала меня с урока, завела в пустой класс, и начался настоящий психический террор. Я бы ни за что не пошла с ней, но откуда я знала?

Но на этом дело не кончилось.

Заглядывает как-то в класс в начале урока незнакомая женщина, говорит, что ей нужна я. Я выхожу. Она: «Мне нужно с тобой поговорить, давай зайдём в пустой класс».

Оказалось – мамаша одного из «дедов». Жена большого начальника. Зла она была на меня до бешенства! Прямо искры метала. И вообще вся такая чёрная… Чёрные глаза, чёрные густые волосы… Ненавижу чёрные густые волосы у женщин – как будто ведьма. Пару раз я порывалась уйти, («Мне нужно на урок»), а она так ехидно: «Ты что ж, трусишь, уходишь от ответа? Писать пасквили – есть храбрость, а держать за свои слова ответ храбрости нет?»

Одним словом, мучила она меня целый урок. Угрожала: что у моих родителей из-за дочки-пасквилянтки будут неприятности. Предрекала и мне неприятности, когда раскроется, что писала под диктовку. А то, что это так, она в этом не сомневалась.

– Ни за что не поверю, что ты сама это сочинила!

А я твердила своё:

– Написала сама. И никаких опровержений писать не буду!

– Да ты хоть осознаёшь, что опозорила честных, уважаемых в городе людей?! Мне теперь по улице ходить стыдно!

– Воспитывайте получше своего сына, тогда будет не стыдно.

Я вырвалась от неё, когда прозвенел звонок на другой урок.

Она приходила ещё несколько раз и продолжала давить на психику. Мне трудно было отбиваться от неё в одиночку. Но из учителей никто на помощь ко мне не пришёл. И правильно, наверное. Если бы Алексей Павлович вступился за меня, она тут же бы и заорала, что он мной руководил, когда я писала. Видимо, по этой причине в школе делали вид, что ничего особого не происходит. Я всё понимала, но всё равно было тяжело и немного обидно: я бросилась их, взрослых, защищать, а они оставили меня, девчонку, одну…

Сынка этой черноволосой потом исключили из комсомола, а в те времена для определённой части народонаселения это было важно (быть в комсомоле) и позорно из него вылететь. С таким фактом в биографии можно было не поступить в институт. Но не я была в этом виновата – там работал следователь и во всём разобрался. Каждый получил по заслугам. Главного «деда» судили и дали срок. Но пробыл он в колонии недолго, вышел по амнистии и благополучно вернулся в школу. Все говорили: легко отделался!

Но однажды, во время весеннего субботника, на школьном дворе произошёл случай, который многих заставил задуматься: так ли уж безнаказанно в жизни зло?…

Этому парню нечаянно попали ломом по голове – и он лишился глаза. Потом вместо глаза ему вставили стекляшку. И он ею бравировал, дурачок…

«Один день Ивана Денисовича»

Наконец, я прочла эту книгу. Её напечатали в «Роман-газете», она пришла к нам по почте, я вынула её из почтового ящика и прочла, никого не спрашиваясь. Я уже не маленькая.

О лагерной жизни я знала от бабушки и в более страшных подробностях… Но было потрясение другого рода. Оказывается, всё это возможно не только во время войны, не только в фашистских лагерях, но И У НАС! В НАШЕЙ СТРАНЕ! В МИРНОЕ ВРЕМЯ!

Я была ушиблена этой книгой. У меня просто ехала крыша… Наконец, я поняла, за что развенчали Сталина. То, что я знала с младенчества (Освенцим, Маутхаузен, Дахау, Бухенвальд – бабушка много, много раз рассказывала о лагерях, через которые ей довелось пройти и чудом выжить), и что называлось одним словом «фашизм», теперь оказалось, что и у нас в стране то же самое! В нашей прекрасной стране, самой наилучшей и справедливой (так писали газеты, об этом пели песни). В нашей стране те же лагеря, вышки, колючая проволока и овчарки!…

Я спросила учителя истории, Алексея Павловича:

– А сейчас у нас тоже есть политзаключённые?

Он хотел уйти от ответа. Он сказал:

– После смерти Сталина многих выпустили, и после исторического 22-го партсъезда, где ещё раз всё названо своими именами, тоже многих выпустили.

– ВСЕХ выпустили? – уточнила я.

– Ну, вряд ли всех… Всех выпустить невозможно.

– Почему?

Мы стояли у его дома, я увидела его на улице, догнала и ошеломила своими вопросами. Я больше не могла носить их в себе. Я просила, читал ли он «Один день Ивана Денисовича». Он сказал: да, читал. Я спросила:

– А сейчас в нашей стране тоже есть политзаключённые?

Я помню его взгляд, смущённый и растерянный, ему было очень трудно решиться сказать мне правду. Но он видел, что я от него не отстану. Мне казалось: он, увенчанный орденами фронтовик, должен знать правду и должен сказать мне её. Он молчал, а я наскакивала на него со своими вопросами, которые уже не могла держать в себе:

– Политзаключённый – это тот, который имеет своё мнение? Которому кажется, что не всё в стране делается так, как надо? Что не всё так уж хорошо?

– Ну, в общем, да, – сказал он после какого-то внутреннего колебания. – Ты понимаешь всё правильно.

– Но разве можно сажать человека за колючую проволоку за то, что он имеет своё мнение?

– Думаю, что нельзя. Но так, к сожалению, было всегда: до революции, имеющие своё мнение, сидели в тюрьмах и ссылках, вынуждены были эмигрировать. Те, кто у власти, всегда борются с теми, кто эту власть не признаёт. Кто эту власть критикует. Тут уж ничего не поделаешь…

– Вы хотите сказать, что так всегда было и так всегда будет?

– Видимо, да.

– Это – ужасно! Но спасибо, что сказали правду.

Мрачный цикл

Пишу цикл мрачных стихов, отсылаю их в районку и получаю испуганное письмо от литконсультанта: «Лена, что с вами случилось? Что за настроение? Это печатать нельзя. Это тяжело читать. Вернитесь, пожалуйста, к своим прежним темам».

К прежним темам! Но я-то уже не та! Я не могу писать лирические стишки в то время, как в нашей стране за колючей проволокой сидят люди, имеющие своё мнение! Когда в Васильевке тётя Зоя разжигает лучину! Когда бабушка Хима, полсотни лет проработавшая на страну, получает пять рублей пенсии! Когда мой дед сидел за колючей проволокой ни за что! И мой отец, оказывается, тоже… Бабушка как-то проговорилась, но когда я стала допытываться, она замяла разговор. И больше я ничего из неё не вытянула. Так вот почему, когда я была маленькая, отец не жил с нами… Бабушка говорит: это было ещё при Сталине, теперь линия партии опять правильная – ленинская. Бабушка не член партии, но в правильность линии партии бабушка верит свято. Но у меня лично совершенно мрачное настроение. Ведь после смерти Сталина прошло уже больше десяти лет! И всё равно лучина, пять рублей пенсии и политзаключённые… Где же эта правильная линия?

Я стала прогуливать уроки истории, сейчас мы проходим все эти съезды партии, меня от них тошнит, я прихожу к концу урока.

– Лена, в чём дело? – строго спрашивает Алексей Павлович.

– Я ходила за тетрадкой.

– За какой тетрадкой??? – он с трудом сдерживает гнев.

– Да вот, забыла дома…

Алексей Павлович смотрит на меня, недоумевая:

– Лена, мне не понятно твоё поведение.

Усталость пятнадцати лет

В пятнадцать лет чувствуешь большую усталость от жизни. Кажется, живёшь уже тысячу лет… Всё уже знаешь о людях: что они могут лгать и предавать – ничем тебя уже не удивишь.

Безмерная скука каждодневности: школа с ненавистными алгеброй, физикой и химией. И затхлой историей. Учитель – хороший человек, а предмет его – бррр!…

Дома: «Уроки выучила? Гаммы играла? В углах подмела? Кастрюли помыла? Кошкин горшок вынесла?»