Том 5. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

— О, Берти! — повторяет она еще раз. — Ты читаешь романы Рози М. Бэнкс?

Меня немного удивила такая внезапная перемена темы. Но от сердца отлегло. Разговор о современной литературе должен был, по моим понятиям, разрядить атмосферу. Литературные разговоры тем и хороши.

— Не так чтобы очень, — ответил я. — Бинго говорил, что они идут нарасхват.

— И ты не читал «Мервин Кин, клубный завсегдатай»?

— Нет, как-то не довелось. Хорошая вещь?

— Изумительная!

— Надо будет занести в мой библиотечный список.

— Ты уверен, что не читал этого романа?

— Совершенно! Я вообще, честно сказать, стараюсь от сочинений миссис Бинго держаться подальше. А что?

— Такое поразительное совпадение… Рассказать тебе, что случилось с Мервином Кином?

— Давай.

Она проглотила комок в горле. И только после этого тихо, до дрожи прочувствованно стала рассказывать:

— Он был молод, богат и хорош собой, служил офицером в Колдстримском гвардейском полку[83] и все, кто его знал, перед ним преклонялись. Люди завидовали ему.

— Еще бы. Такой счастливчик.

— Но на самом деле завидовать ему не стоило. В его жизни была трагедия. Он любил Синтию Грей, самую красивую девушку в Лондоне, но когда он уже совсем собрался объявить ей о своих чувствах, оказалось, что она помолвлена с сэром Гектором Молверером, полярным исследователем.

— Отчаянный народ эти полярники. Их надо остерегаться, как коршунов. Ну, и понятно, он тогда воздержался открывать свои чувства? Решил, что лучше промолчать, так?

— Так. Он ни словом не обмолвился о своей любви. Но втайне продолжал Синтию боготворить, веселый и бодрый с виду, но снедаемый непрестанной болью изнутри. И вот однажды ночью к нему является ее брат Лайонел, повеса, попавший в дурную компанию, и признается, что совершил тяжкое преступление и ему грозит арест, если Мервин его не спасет, взяв вину на себя. И, разумеется, Мервин согласился.

— Ну и дурак! Зачем?

— Ради Синтии. Чтобы спасти ее брата от тюрьмы и бесчестия.

— Но его же тогда самого бы упекли! Это он, стало быть, из виду упустил?

— Нет. Мервин отлично понимал, что его ждет. Но он признался в преступлении и пошел в тюрьму. Когда, седой и разбитый, он вышел на волю, оказалось, что Синтия вышла за сэра Гектора, и тогда он отправился в Южные моря и стал вести жизнь бродяги. Время шло. И вот однажды Синтия и ее муж прибыли по дороге в экспедицию на тот самый остров, где он жил, и остановились в губернаторском доме. Мервин увидел ее, когда она проезжала мимо в коляске, и она была по-прежнему прекрасна, их взоры встретились, но она его, естественно, не узнала, у него была борода и лицо изменилось, так как, чтобы забыть свою любовь, он несся по жизни галопом навстречу гибели.

Я вспомнил шутку в какой-то газете, что теперь навстречу гибели незачем нестись галопом, достаточно медленно и задумчиво перейти через улицу с большим движением. Но решил не рассказывать, а придержать до более благоприятного раза.

— Он узнал, что на следующее утро она уезжает, а у него не было ничего на память о ней, и он забрался ночью в губернаторский дом и похитил с ее туалетного столика розу, которая в тот вечер была у нее в волосах. А Синтия застала его там и, конечно, была очень расстроена, когда узнала его.

— На этот раз она его узнала? Он, значит, бороду сбрил?

— Нет, борода у него осталась, но Синтия узнала его, когда он назвал ее по имени, и там идет очень сильная сцена, он рассказывает ей, что любил ее всю жизнь и проник сюда, чтобы похитить ее розу, а она рассказывает, что ее брат умер и на смертном одре покаялся в том преступлении, за которое заключили в тюрьму Мервина. И тут входит сэр Гектор.

— Неплохо закручено.

— Он, конечно, подумал, что Мервин — грабитель, и выстрелил в него, и Мервин умирает с розой в руке. Звук выстрела разбудил всех в доме, вбегает губернатор и спрашивает: «Что-нибудь пропало?» А Синтия отвечает тихим, еле слышным голосом: «Только одна роза». Так закончилась жизнь Мервина Кина, клубного завсегдатая.

Мне, конечно, было трудно прямо с ходу сообразить, как правильнее по этому поводу высказаться. В конце концов я произнес: «О!» и «А!» — но сам чувствовал, что это еще не совсем то. Потому что я как-то слегка опешил. Я, конечно, знал, в общем и целом, что миссис Бинго сочиняет самую немыслимую белиберду на свете — даже Бинго всегда старается переменить тему, когда разговор заходит о творчестве его благоверной, — но что она способна создать такое, этого я даже и представить не мог.

Но злодейка Бассет тут же отвлекла мои мысли от литературной критики. Она снова уставилась на меня глазами-блюдцами, в которых еще заметнее прежнего дрожала светлая слеза.

— О, Берти, — едва уловил я голос, тихий и еле слышный, как у Синтии, — мне следовало давным-давно подарить тебе свою карточку. Это мой промах. Но я опасалась, что она будет тебе слишком болезненным и горестным напоминанием обо всем том, чего ты лишился. Теперь я вижу, что ошибалась. Это оказалось выше твоих сил. Ты должен был раздобыть ее любой ценой. Поэтому ты проник дом, как Мервин Кин, и выкрал мою фотографию.

— Что-о?

— Да, Берти. К чему притворство между нами? Не думай, пожалуйста, что я сержусь. Я глубоко тронута, глубже, чем можно выразить словами, и мне очень, очень грустно. Как печальна жизнь!

Тут я был с ней вполне согласен.

— Факт, — сказал я ей.

— Ты видел мою подругу Хильду Гаджен. Вот еще одна трагедия. Счастье всей ее жизни рухнуло из-за ссоры с любимым человеком по имени Харолд Анструтер. Они играли в смешанных парах на теннисном турнире, и он — так она говорит, а я не очень хорошо разбираюсь в теннисе, — он все время захватывал игру, то есть, как я поняла, когда мяч шел на ее сторону и она собиралась ударить, перебегал через корт и бил по мячу сам, и это ее безумно злило. Она сделала ему замечание, а он повел себя крайне грубо — обозвал ее раззявой и сказал, что пусть она все предоставит ему, ну, и она немедленно по окончании игры расторгла помолвку. Теперь она несчастна, и сердце у нее разбито.

Мне, надо сказать, она не показалась такой уж несчастной. Вот и теперь, едва Бассет договорила, как снаружи донеслось оглушительное пение, и я узнал голос атлетической подруги. Исполнялась известная песня «Ай да я, ай да я!», и впечатление было такое, словно слышишь пароходный гудок. Вслед за песней ворвалась и сама исполнительница. Она так сияла, что я ничего подобного в жизни не видел. Если бы не белый лохматый песик под мышкой, я бы просто не узнал в ней недавнюю унылую деву.

— Ау, Мадлен! — возгласила она. — Ты знаешь, что я нашла на столе с завтраком? Покаянное письмо от сердечного друга, представь себе. Он безоговорочно капитулирует. Говорит, что обозвать меня раззявой было с его стороны чистым безумием. Что он никогда себе этого не простит, но может быть я его прощу? И на это у меня уже готов ответ: я прощу его послезавтра, но не раньше, потому что тут нужна строгость.

— О, Хильда! Я так рада!

— Я и сама вполне довольна. Душка Харолд. Лучший из мужчин. Хотя, естественно, нуждается, чтобы ему время от времени указывали его место и учили уму-разуму. Но нечего мне болтать про Харолда. Я не за этим пришла. Там у крыльца какой-то малый в автомобиле хочет тебя видеть.

— Меня?

— Так он говорит. Фамилия — Перебрайт. Мадлен обратилась ко мне.

— Берти, это, наверно, твой приятель Клод Перебрайт. Что ему, интересно, надо? Пойду выясню. — Она оглянулась на подругу, и увидев, что та уже вышла обратно в сад, не иначе как затем, чтобы научить уму-разуму садовника, подскочила ко мне и пожала мне руку.

— Будь мужествен, Берти, — произнесла она тихо и высокопарно. — Настанет день, в твою жизнь войдет другая девушка, и ты еще будешь счастлив. Когда-нибудь, состарившиеся и поседевшие, мы с тобой будем с улыбкой вспоминать все это… но, я думаю, пряча за улыбкой слезу.

И — шасть в сад. А я остался, и на душе у меня было кисло. Я услышал, как атлетическая барышня в саду говорит садовнику, что он может безбоязненно и дальше стоять, опираясь на лопату, — черенок не сломается. А потом она снова вошла в комнату и сразу же самым неприятно-фамильярным образом шлепнула меня с размаху по спине, сердечно присовокупив:

— Привет, Вустер, старичок!

— Привет, Гаджен, старушка! — столь же любезно отозвался я.

— А знаете, Вустер, мне ваше имя кажется знакомым. Не иначе как я слышала о вас от Харолда. Харолда Анструтера знаете?

Я-то сразу понял, о ком идет речь, как только услышал это имя от Мадлен Бассет. Жирный Анструтер был моим партнером по теннису, когда я на последнем курсе защищал честь Оксфорда в этом виде спорта. Я открылся атлетической подруге и заработал еще один шлепок по спине.

— Я так и думала. Харолд очень хорошо о вас отзывается, Вустер, старина, и вот что я вам скажу, я пользуюсь большим влиянием на Мадлен и теперь употреблю его в ваших интересах. Поговорю с ней, как мать с дочерью. Черт возьми, нельзя же допустить, чтобы она вышла за какого-то Финк-Ноттла, когда у нее в списке очередников игрок теннисной сборной! Храбритесь, Вустер, старичок! Храбритесь и наберитесь терпения. Пошли позавтракаем.