Мистер Морг - Роберт Рик МакКаммон

Мэтью нашел в себе силы чуть улыбнуться:

— Может быть, мы тоже немного сумасшедшие.

— Иначе это не объяснить. Но, наверное, такова природа человека вообще. Немного сходить с ума ради какой-нибудь цели, какого-нибудь дела. — Странник повернул часы в руке, провел пальцами по серебру. — Ловкий Верхолаз не пережил плавания. Матросы устраивали пари: как быстро он заберется по снастям, чтобы достать перо чайки, привязанное кожаным ремешком к мачте. И поднимали перо все выше и выше. Капитан сделал им замечание, джентльмены, которые сопровождали нас, тоже потребовали прекратить эту забаву, но мальчика-индейца девяти лет от роду не закупоришь в бутылке и не запрешь под палубой. Платили ему мятными леденцами. Такой леденец был у него во рту, когда он сорвался. И когда я стоял рядом с Красивой Девочкой и смотрел, как он лежит на палубе, я вспомнил глиняную куклу со светлыми волосами, и понадеялся, что она не разобьется так легко, как Ловкий Верхолаз.

Далеко в лесу несколько раз ухнула одна из сов. Странник склонил голову набок, словно слушал сладчайшую музыку.

— Когда мы достигли берегов Англии, — снова заговорил он, — был рассвет. Я стоял на палубе и смотрел на лес летучих каноэ-облаков, окружавших нас. Это, конечно, были корабли. Их там, наверное, были сотни. Всех форм и размеров. Сколько же людей живет в этом мире, подумал я, раз они сделали все эти каноэ? Зрелище было невероятное, я его никогда не забуду. А потом, сразу, как мы сошли с корабля, Красивую Девочку, Которая Любит Сидеть Одна забрали двое мужчин. Я долго не выпускал ее руку, но нас оторвали друг от друга. Ее посадили в лошадиный ящик. В карету. И куда-то увезли. Я так и не узнал куда. Меня какие-то люди запихнули в другую карету, и с тех пор я почти десять лет не видел никого из нашего народа. К тому времени, когда я стал им не нужен и они отпустили меня домой, я сошел с ума.

— Когда вы стали им не нужны? — повторил Мэтью. — А что произошло?

— Сперва я сделался звездой, — ответил индеец со своей невеселой улыбкой. — Знаменитостью — так, кажется, говорят. Меня наряжали в перья и шкуры животных, на голову надевали золотую корону — и выпускали на лондонскую сцену. На афишах меня именовали «Благородным юным дикарем», «Краснокожим Ионафаном». Все пьесы — а я за те годы успел сыграть в нескольких — были похожи одна на другую: романтические драмы, в которых доблестные англичане противостояли злобным или заблудшим варварам, и всегда наступал момент, когда я выходил на сцену и языком жестов предупреждал героя о готовящемся нападении. В общем, в таком роде. Шло время, я становился старше, мое стоическое молчание перестало быть чем-то новым, и от меня потребовали произносить по несколько строк. Помню одну: «Берегитесь гнева ирокезов, ибо они снимут с вас скальпы… — он нахмурился, вспоминая остальную часть фразы, — столь же неумолимо, как саранча уничтожает кукурузу в поле». — Он торжественно воздел правую руку кверху, где полагалось расти бумажным кукурузинам среди намалеванного поля.

Мэтью подумал, что неяркий свет костра мог бы и впрямь сойти за огни рампы. Тень Странника лежала на валуне за его спиной, как на холщовом заднике.

— И вы из-за этого сошли с ума? Из-за того, что играли на сцене?

— Нет, не из-за этого. На самом деле это был очень интересный опыт. Обо мне заботились, меня очень хорошо кормили и поили, и несколько одаренных преподавателей обучали меня вашему языку. Сотни людей приходили посмотреть на меня. Наверное, даже тысячи. Меня показывали на садовых приемах и в больших бальных залах. Я стал, с позволения сказать, предметом обожания нескольких смелых дам. Но всему приходит конец. Через какое-то время на сцену выпустили нового индейца, потом еще одного и еще, и славные деньки Краснокожего Ионафана были сочтены. Мне дали роль злодея в новой пьесе, что продлило мою карьеру, но дело в том, что играть я не умел. Моей лучшей сценой была сцена смерти: упав замертво, я три минуты неподвижно лежал с открытыми глазами, распростершись посередине подмостков. Но я уже был не мальчик и больше не был сенсацией. Теперь я был просто одним из многих.

Странник помолчал, добавляя хвороста в огонь.

— Одним из многих, — повторил он. — В чужой стране. — Он тяжело вздохнул. — Меня продали, — сказал он без всякого выражения. — Другому театру. Он разъезжал по сельской местности. От меня требовалось делать то же, что и раньше, только в ратушах, на пастбищах, в амбарах и на складах. Где угодно, где можно развернуть сцену. Народ, конечно, валил посмотреть на… Гм, меня тогда величали Адамом-Дикарем. Некоторое время дела шли неплохо, но вскоре стало каждый раз выясняться, что там, куда мы приехали, только что уже успел побывать какой-то другой Адам-Дикарь, выступавший там целую неделю. В одной деревне меня обвинили в том, что я загримированный англичанин: я заговорил с кем-то, и мою речь сочли слишком грамотной. И меня продали во второй раз. А примерно через год продали снова. А потом опять продали — не прошло и полугода. Пока наконец… — Он посмотрел прямо в лицо Мэтью. — Вам когда-нибудь приходилось видеть ошибку природы?

— Ошибку?

— Человека, — поправился Странник, — который является ошибкой природы. Уродца. Карлика, или птицелапого, или женщину с тремя руками. Мальчика, потеющего кровью. Приходилось когда-нибудь таких видеть?

— Нет, — ответил Мэтью, но он хорошо понимал, что чувствует мальчик, потеющий кровью.

— Я стал Индейцем-Демоном, — сказал Странник тихим, как будто доносящимся издалека голосом. — Люцифером Нового Света. Так гласила табличка на моей клетке. Это подтверждали красная краска, покрывавшая мое лицо, и рога на моей голове. А мистер Оксли, владелец балагана, — бедный старый пьянчуга мистер Оксли — велел мне непременно греметь прутьями моей клетки, бросаться на них, орать и рычать, как исчадие ада. Во время некоторых представлений я должен был глодать кусок курицы. А когда публика расходилась, я вылезал из клетки, снимал рога, и все мы — все ошибки природы — принимались собирать пожитки, чтобы отправиться в очередной городок. Мистер Оксли стоял