Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

Я сидел, обхватив руками колени, и смотрел на море.

У крайней точки Северного мыса волны морщились серебристой рябью. Мимо промчался вестамаран в открытое море, вынырнув из воды, как огромное морское животное. Летнее небо, огласил его жуткий рев, после чего, неуверенно покачиваясь, как на ходулях, он направился на юг, к Суннхордланду и Ставангеру.

— Я вообще‑то с тобой хотел поговорить, Головешка, — сказал я.

Сощурившись, он посмотрел на меня.

— Да что ты? О чем же?

— О событиях прошлых лет.

— Каких это — прошлых?

— Скажем, год пожара, 53–й.

Он резко поднялся и сел, лицо его исказила гримаса, и мне показалось, что его сухая кожа затрещала.

— О пожаре?

— Открываются новые факты. Я разговаривал с Сигрид Карлсен, вдовой Хольгера Карлсена. И еще кое с кем, — я наклонился к нему. — Ты единственный, кто остался в живых. Понимаешь?

Тут у него глаза буквально на лоб полезли.

— Уж я‑то знаю, как‑никак. Я каждое утро вижу в зеркале свое отражение. Вот уже тридцать лет. А ты что в этом понимаешь?

Я кивнул, не зная, что ответить.

— В тот день у меня отняли жизнь. До того я был обычным рабочим парнем, не хуже других. И что со мной стало? Потребовалось несколько лет, чтобы ожоги более или менее зарубцевались. В первые годы у меня на лице была незаживающая открытая рана, а неудачным пересадкам кожи я и счет потерял. Вся жизнь пошла под откос, и забыть я это не могу, Веум! — Он схватил бутылку не глядя и сделал большой глоток. Отхлебнув еще раз и немного успокоившись, он продолжал: — Так что тебя интересует?

Все остальные молчали. Только слушали. Низко над головой пролетела чайка и закричала жалобно и хрипло, словно вспоминая жестокое прошлое.

— Я бы очень хотел, чтобы ты рассказал мне о том пожаре, попытался восстановить в памяти все, как было.

— Все, как было, — повторил он тихо.

— В день пожара… Производственный цех так и стоит у меня перед глазами, как будто это было вчера. Краску готовили в огромных резервуарах, с множеством отсеков. На каждом этапе был свой контрольный пункт, со своими измерительными приборами…

Он задумался, и мы, слушавшие его, затихли.

— В самом низу располагались баки, где происходило окончательное смешивание, оттуда краска подавалась на разлив, по конвейеру двигались пустые канистры, их заполняли и паковали в картонки, которые отправляли в экспедицию.

Я разглядывал изуродованное лицо Олаи Освольда и пытался представить его в пятьдесят третьем. Ему было тогда лет тридцать. Не слишком могучий, скорее плотный и коренастый рабочий парень, на которого можно положиться. Бицепсы его и сейчас оставались крепкими. В общем, такие ребята могут достойно нести свою ношу. Но лицо… Каким он выглядел раньше? Какого цвета были волосы — светлые или темные, — понять это теперь было невозможно.

— У нас каждый отвечал за свой участок, но не так, как на конвейере, уж, во всяком случае, у нас, в производственном цеху, было по–другому. Здесь приходилось быть предельно внимательным, нужно контролировать качество и следить за составом и всевозможными добавками. На месте не посидишь. Каждый отвечал за весь производственный процесс на своем участке. Мы сами брали все замеры, а если вводили какой‑то компонент, то сами и размешивали вручную — работенка не для слабосильных. Но это было не самое страшное. А самое страшное — это был воздух. Чистым его не назовешь. Всегда с какими‑то испарениями. Разбавители, которыми мы пользовались, теперь запрещены. И правильно. К концу рабочего дня башка становилась чугунной. И постоянно болела.

— Но почему вы не сообщали этого руководству?

Он усмехнулся.

— Конечно, сообщали. Но не забывайте, ситуация на производстве тогда была иная. Администрацию не волновало мнение простых работяг. Да и Хольгер был слабоват и в самый ответственный момент отступал. Я не хочу обвинять во всем Хольгера, как это делали многие. Но согласитесь, если он действительно считал, что в производственном цеху утечка, он был просто обязан настоять на своем и добиться прекращения работы. Объявить забастовку до выявления причины.

— Ты хочешь сказать, что он сам был не уверен в этом?

— Я сказал то, что думаю. И повторяю: если существовали основания для, беспокойства, он был обязан предупредить людей и вывести их из цеха.

— Хольгер никогда не говорил с вами об этом?

Он покачал головой.

— Но я замечал, что его что‑то волновало. Мой пост был предпоследний, за мной оставался только он — Хольгер, бригадир. Он сидел в своей маленькой кабинке, за стеклянным окошком, и вел табель рабочих часов и расхода различных материалов. Я много раз замечал, что он сидел там, задумавшись, ничего не видя перед собой. Однажды он поднялся ко мне, все очень внимательно оглядел и говорит как бы невзначай: «А ты ничего не чувствуешь в воздухе, Олаи?» Я повел носом и отвечаю ему: «В этом воздухе всегда что‑то чувствуется. Чистым, как на улице, он не бывает никогда». Больше я ничего не сказал, только пожал плечами. А за день до пожара он опять ко мне поднялся и сказал: «Олаи, мне надо отлучиться. И пока меня не будет, не мог бы ты приглядеть за всем хозяйством?»

— Ну отчего же, конечно. — У нас считалось, что я следующий за ним по старшинству.

Вернувшись, он пошел прямо в свою каморку и там сидел какое‑то время, как будто замер. Несколько раз он выходил и как будто принюхивался, потом опять уходил к себе. Потом я заметил, как он придвинул к себе телефон и набрал какой‑то номер, затем, не дождавшись ответа, положил трубку. В тот день по дороге домой я спросил его, что случилось. Не сразу, словно что‑то мучило его, он ответил: «Я точно не знаю, Олаи. То ли мне все это только кажется, то ли я нездоров». И больше мы об этом не говорили. А на следующий день случился взрыв.

Он замолчал. Приятели так и вытаращили на него глаза. Очевидно, им не приходилось слышать этого раньше. Я очень боялся спугнуть его, какой‑то неловкостью прервать рассказ. Было странно слушать его, ведь это были свидетельства последнего очевидца, единственного оставшегося в живых из тех, кто был там, в производственном помещении «Павлина», когда начался пожар.

— Я хорошо помню тот день. Теплое, ясное утро — точь–в-точь, как сегодня — только тогда была весна. На работу я ездил на велосипеде и выехал пораньше, чтобы принять душ. Дома у нас не было удобств, а на работе и душ, и гардероб, все, как положено. В конце дня мы обязательно с себя все смывали.

— Вы были женаты? — Вопрос вырвался непроизвольно. Сказав это, я чуть не прикусил себе язык.

Я заметил, как он смутился.

— Э–э… Я жил с родителями. Была у меня девушка на примете, но, когда это случилось, ее как ветром сдуло. — Взгляд его стал задумчивым, и на лицо упала мрачная тень. Я затаил дыхание, боясь проронить слово.

Понадобилось какое‑то время, чтобы он снова вернулся к событиям на «Павлине».

— В семь часов начался рабочий день, и первая половина дня прошла как обычно. Ничего особенного. И только когда раздался взрыв, все так быстро замелькало, как в кино.

— Значит, вначале был взрыв? Или что‑то предшествовало ему?

Он покачал головой.

— Ничего не предшествовало. Только смутные ощущения Хольгера. А пожар я помню так ясно, как будто я сам горел. Впрочем, примерно так оно и было. Все вдруг стало белым вокруг.

— А вы что, и белила там делали? — вдруг, оживился карлик.

— Да нет, не в этом дело, — задумавшись, ответил Головешка. — Там был такой свет. Все огромное помещение цеха на какой‑то миг озарилось белым светом. Наверху, в одном из верхних резервуаров, что‑то разорвалось. Я увидел Хольгера, он привстал со своего места в кабинке, и мне показалось, что он этому взрыву не удивился. Возможно, оттуда, где он сидел, ему что‑то открылось перед самым взрывом. Одного из парней, стоявших на площадке выше, меня, просто швырнуло вверх, и вот в тот самый белый миг я увидел, как он повис в воздухе, на высоте метров двенадцать над бетонным полом. А уже в следующий миг…

Он перевел дыхание.

— Все так быстро произошло. На море во время грозы случается явление, которое моряки называют Огни святого Эльмса, — огонь охватывает мгновенно все снасти сразу. Вот это и был наш случай. Где‑то наверху краска превращалась в пламя и проливалась на нас дождем. Ее разбрасывало во все стороны, как будто огненный шторм пронесся. Послышались крики — боже, какие неистовые крики! Хольгер выскочил из кабинки, схватил огнетушитель и пытался гасить огонь. Но без толку. Все равно что в вулкан мочиться. Я слетел по лестнице вниз. Одежда на мне загорелась, и я почувствовал, что лицо что‑то стянуло, как будто на мне загорелась новогодняя маска и схватилась, как бетон, не оторвать. Внизу я споткнулся о чье‑то тело. Кто‑то лежал ничком; раскинув руки. Я схватил его под мышки и потащил к выходу. Посмотрев однажды на дверь, я заметил, что Хольгер бросил огнетушитель. И увидел совершенно отчетливо в дверном проеме его силуэт, как он, пошатываясь, выходил, схватившись руками за лицо. А вокруг все пылало. Потом было еще несколько взрывов поменьше, все здание содрогалось, как от землетрясения. Я вдруг почувствовал, что колени подкашиваются. И тянуть того парня нет больше сил. В растерянности взглянул опять на дверь и увидел, что входит Харальд Ульвен, курьер. Он и помог мне выбраться наружу. Если бы не он, не знаю…