Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

— А вы не помните?..

— Больше не помню ничего, в этот момент я потерял сознание, — оборвал он меня. — Последнее, что я видел, это лицо Ульвена. Он склонился надо мной, а потом все потемнело, и очнулся я уже в больнице, с головы до пят запеленатый в белое. И все тело так болело, как будто меня долго поджаривали на вертеле. Признаться, я подумал, что попал в ад.

— Боже, какой ужас, — произнесла одна дама из нашего небольшого общества, внимательно слушающего рассказ.

— Не позавидуешь, — отозвалась другая.

— Радуйся, что сам остался в живых, Олаи, дружище, — философски заметил карлик.

В ответ Головешка взглянул на него вовсе не дружелюбно.

— Именно об этом я и думал все эти годы. Уж так ли мне повезло, или было бы лучше, если бы я тоже погиб, вместе с другими.

— Но тогда мы никогда бы не встретились! — Карлику нельзя было отказать в догадливости.

— Пятнадцать человек погибло. Только я и еще двое остались в живых, да и тех через пару лет волной смыло. Я никогда не забуду Хольгера и других ребят, с кем мы работали вместе столько лет. Спрашивается, почему это именно мне выпало остаться в живых? У многих были семьи, дети оказались сиротами. Нет, было бы лучше, если бы кто‑то из них, а не я… Меня до сих пор совесть мучает.

Одна из женщин положила пухлую руку ему на колено.

— Совесть не должна тебя мучить, Головешка, не должна.

— Не должна? — Глаза его были полны горечи. Он никак не мог вернуться из пятьдесят третьего года.

Не торопясь и совсем без нажима, я задал свой главный вопрос:

— Значит, сначала Хольгер Карлсен вышел, а потом Харальд Ульвен вошел?

— Да, да, и спас мне жизнь! Он спас меня, понимаешь! А тот, которого я тащил, он тоже выжил, и еще какое‑то время…

— Конечно, тебя‑то он спас. — Для Головешки только это имело значение, и у меня не было права с ним спорить. Но как же случилось, что Хольгер Карлсен погиб? Ведь он вышел из цеха. Конечно, еще продолжались взрывы, и можно допустить, что какая‑то стальная балка прибила человека, находившегося снаружи, но насколько велика была вероятность? В общем‑то, мы все попадаем в паутину случайностей, но анализировать происходящее обязаны.

Не спеша, я извлек на свет еще одну бутылку пива и протянул ее Головешке.

— Возьми. У тебя, наверное, в горле пересохло.

Не говоря ни слова, он взял бутылку, приложил ее к губам и отхлебнул.

— В горле у меня пересохло много лет назад, Веум.

29

Под косыми лучами солнца наша пятерка пересекла Сандвикский рынок, и я увидел собственное отражение в стеклах витрины. Процессию возглавляли дамы и карлик, которого, как мне объяснили, звали Громила Ульсен, дамам понадобилось в туалет, а Громила жил как раз неподалеку, в подвале, на Сандвикском шоссе. Замыкали процессию Головешка и я. Он обещал проводить меня на квартиру к Ольге Серенсен, если она все еще жила там, где и два года назад.

Когда я увидел в витрине отражение всей нашей компании, меня поразило, что среди этих людей я тоже ничем не выделяюсь. Способность частного детектива не бросаться в глаза обычно относят к его профессиональным достоинствам. Но когда я понял, что ни среди завсегдатаев бинго, ни в этой сомнительной компании, с увесистым пластиковым пакетом, болтающимся у меня на запястье, я не выглядел чужаком, у меня испортилось настроение. Свободной рукой я пригладил волосы и попытался поправить на себе одежду. Пожилая дама, проходившая тлимо, бросила в нашу сторону осуждающий взгляд. Я понял, что для нее я был одним из «этих».

— Вроде бы Ольга не имела отношения к пожару, — подал голос Головешка.

— Не имела. Речь о другом. — Мне не хотелось преждевременно открывать карты.

— Юхан Верзила? — осторожно поинтересовался Головешка.

Этого я от него не ожидал.

— А ты его знал? — спросил я.

— Да как тебе сказать. Вообще‑то у нас здесь все друг друга знают, все кореша. — Он замолчал, словно что‑то мешало ему, и потом, понизив голос, продолжал: — Пару лет назад я к Ольге сватался, но даже она меня отвергла. Так что, суди сам, на каком я здесь счету. И если кто‑то любил меня за последние тридцать лет, то только за деньги. Или спьяну — им тогда все равно.

Ну что на это сказать? Я только кивнул и прикусил губу.

— Не желаете ли присоединиться? — К нам подошел Громила Ульсен. — Предлагаю скинуться на можжевеловую, а я сгоняю за ней на тачке. Так вы как?

— Мы заняты, дело у нас, — торжественно объявил Головешка. — К тому же в кармане ни шиша.

— А вы? — Громила Ульсен перевел на меня взгляд, не теряя надежды.

Я достал пять десяток из внутреннего кармана.

— Держи. Это за Головешку.

Деньги утонули в его громадной лапе, как шоколадная обертка в ковше экскаватора.

— Если надумаешь, ты тоже приходи. Головешка знает, куда.

Громила Ульсен и дамы свернули направо, а мы держали свой путь дальше — вверх по ступенькам улицы Южной общины. На каждой площадке Головешка останавливался, чтобы перевести дыхание, так что продвигались мы медленно.

Ольга Серенсен жила на Хиркегатен, на втором этаже серого старого дома с печной трубой. Эта улица тянулась от Сандвикской церкви, где когда‑то крестились и венчались все жители этого района.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Несмотря на табличку на коричневой двери с надписью «Енсен», Головешка утверждал, что именно здесь и жила Ольга Серенсен. Убедиться в этом нам не пришлось, так как дверь не открыли.

С сомнением поглядывал я на табличку. За узким покосившимся окошечком в двери угадывалась цветастая штора, но света внутри не было,

— Она наверняка скоро вернется, — успокоил меня Головешка. — По крайней мере, теперь ты знаешь, где она живет. А пока давай заглянем к Громиле Ульсену.

Выходя из подъезда, я покосился на почтовый ящик. Как ни удивительно, но на одном из них действительно значилось имя Ольги Серенсен.

К дому Громилы Ульсена мы подошли как раз в тот момент, когда у подъезда остановилось такси и оттуда выпорхнула уже знакомая нам дамочка, держа в одной руке голубой пакет из винного магазина, а в другой — горшок с каким‑то цветком.

— А меня за выпивкой отправили. Уж больно Ульсен до этого дела охоч. А я вот еще и цветок купила. Чтобы было красиво.

При свете дня ее лицо показалось мне открытым и даже, слегка наивным, с пухлым мягким ртом, неровно накрашенным расплывшейся губной помадой.

Спотыкаясь на каждой ступеньке, мы спустились в мрачный подвал. Сквозь трещины в стене вокруг одной из дверей пробивался свет. Мы открыли ее и чуть же упали в объятия Громилы Ульсена и его дамы. Судя по их костюмам, они принимали воздушные ванны. Комнатка была маленькая, и, когда в нее вошли еще трое, она стала очень похожа на наш стадион во время полуфинала. Ульсен натянул штаны, а его дама, как всегда кокетливо, поправила юбочку. Головешка занял единственное в этой комнате кресло, уцелевшее со времен тридцатилетней войны, а даме с цветком пришлось пройти на кухню — только там пространство позволяло ей развернуться. Кухня состояла из раковины и ведра под ней. Рядом с ведром разместились открытый пакет молока и десяток пустых бутылок из‑под пива. Дама с цветком, несомненно, бывала здесь и раньше. Уж очень уверенно она захватила кухонную табуретку и уселась в дверном проеме. Итак, двое пристроились, а как быть еще троим?

— Располагайтесь, — гостеприимно предложил Громила Ульсен.

Я огляделся. Выбор был невелик: или обогреватель, опрокинутый хозяином и его дамой, перед нашим приходом выполнявшими на полу гимнастические упражнения, или перевернутый ящик для бутылок. Я выбрал ящик. Ульсену достался обогреватель.

— Накрывай на стол, Лисбет, — приказал он подружке.

Лисбет послушно отправилась на кухню и принесла пять мутных стаканов.

Засверкала можжевеловая, и мы сказали друг другу «скол». Голые стены украшала приколотая кнопками одна–единственная картинка из «Бергенске Тиденде». Это была сельскохозяйственная страница, и почему здесь висела именно она, понять я не мог. Комнату наполняли сумерки — то ли дело шло к осени, то ли наступал вечер.

— До чего же у нас уютно! — воскликнул Громила Ульсен и обвел присутствующих сияющим взглядом.

Подружка его по–прежнему стояла, и сесть ей оставалось разве что на пол. Я видел, что на это она не может решиться, и понимал — почему. В углу валялись дамские трусики, которые могли принадлежать только ей.

Она повернулась ко мне — лицо не молодое и не старое. Карие глаза, темные спутанные волосы и горестная складка у рта. Я был уверен, что знал эту женщину когда‑то. Но понял это только теперь.

— Послушай, мы с тобой раньше случайно не встречались? — спросила она хриплым голосом и прищурила один глаз, чтобы получше меня разглядеть.