Повесть "Спеши строить дом" - Станислав Китайский

Когда Владимир Антонович наткнулся на эту самую новостройку, сруб уже пошел по восьмому венцу. Серые, ошкуренные в прошлые годы бревна просыхали на слежках вокруг сруба близко, в расчете, чтоб не таскать далеко, а только подкатить и поднять.

Владимир Антонович сначала вдруг засомневался, надо ли подходить, не лучше ли обойти — ведь надо же будет помогать, но, пораздумав, решил, что уйти, если захочет, всегда уйдет, сославшись на заботы перед началом учебного года, хотя он был в отпуске, срок которого не исчерпывался сентябрем, и он долго стоял за кустом, рассматривая работничков.

Витязев, голый, но как будто в мундире, подтянутый и здоровый и зримо довольный своим здоровьем, прохаживался перед сидевшим с цигаркой Чарусовым и что-то говорил простое и понятное. Но Гришка не соглашался с ним, крутил, будто от дыма, кудлатой головой и знакомым жестом растопыренной пятерни осаживал приятеля. Владимир Антонович осторожно, с бревна на бревно, тихо подошел к ним вплотную и спросил громко, в полный голос:

— А зачем такую конюшню растелешили?

Никто не вздрогнул, не удивился его появлению? Будто ждали. Будто вчера вместе водку пили. Витязев широко заулыбался и поднял руку к путанице поблекших волос:

— Здрассь, товарищ Просекин!

— Здоро-ово, Фока! — сдвинув набок рот, протянул Гришка.

Он оставался сидеть и вполоборота следил за каждым движением Владимира Антоновича, и только когда тот подошел к нему и протянул руку, Чарусов встал и вытер ладонь о заскорузлую от смолы штанину, тычком сунул ее ему и, сузив плечи и приседая, крепко пожал руку:

— Здравствуй, здравствуй, старик!

В голосе его на этот раз прозвучала неподдельная открытость и еще что-то, что позднее Владимир Антонович перевел для себя словами «вот, извиняюсь, мол, но — такая жизнь!».

—- А ты молодцом, Володя, — сказал Витязев Владимиру Антоновичу, — с годами не меняешься. Вот что значит деревня!

— Человек должен меняться, — назидательно возразил Чарусов, — и он меняется каждый день, каждый час. А то заладили: ты не изменился, время тебя щадит! Дамские глупости. Не изменился — значит, остался вчерашним, остановился — умер, считай. Только мертвые не меняются. А живешь — значит, меняешься. Вот так, Фока-Фульф. Пошли чай пить.

Еще где-то сразу после войны Гришка разделил между ними марку немецкого самолета «Фокке-Вульф», несколько изменив звучание слов, и до самого выпуска не именовал иначе. У Гришки кличка была Седой, хотя он был не белесым, а пшеничным. Самый сильный, сообразительный и самый голодный из них, он без особого к тому старания легко подчинил себе всех сверстников в нижнем краю деревни, и они, всегда собирались возле его избы и всегда играли в его игры. Диктатором он не был. Он был только самым независимым, даже, скорее, строптивым. Он лучше всех вскапывал огород, ставил прясла, колол дрова и даже двор подметал лучше всех, но был ленив, и заставить его за что-нибудь приняться можно было только материнскими слезами. Читал и знал всегда больше других. И умел рассказывать всегда красиво и интересно. Одевался он тоже красивей всех — далекий, почти мифический брат Василий присылал Чарусовым посылки с изношенными офицерскими одеждами, и все они щеголяли в перелицованных и перешитых кителях со звездными пуговицами и в мешковатых диагоналевых штанах, вызывая бессонную зависть всех деревенских мальчишек. Видимо, форма одежды налагала и на Григория, и на них, мальчишек, известные обязательства. Иначе объяснить его безраздельное властвование трудно. И на выпускном вечере Гришка тоже был в мундире с братового плеча, только в новом и уже узковатом ему в плечах. К осени его призвали в армию, и больше они, считай, не встречались. Нет, встречались, конечно, но все так, на бегу. Стороной узнавали друг о друге, пробовали переписываться, но перешли только на открытки, а потом и они забылись. У всех дела, семьи, свои интересы. Это только в песнях дружба не стареет...

За чаем Владимир Антонович наконец выяснил, что за острог строится здесь. Оказалось, что это Чарусов придумал себе здесь дачу отгрохать. Сам навалил леса, вкопал под фундамент широкие лиственничные стулья, напластал плах на пол и потолок, надрал дранки на крышу — все один. За два прошлых лета. Нынче предстояло срубить сруб, поднять стропила, умостить пол и накрыть. Следующим летом предполагалось сбить из глины печь, поставить рамы, двери, то есть все, чтобы к осени дом был готов — с крылечком, с голубыми наличниками, — заходи и живи. И когда зашумит в тайге осенняя непогода, начнет хлестать мокрыми тряпками по темным стеклам окон, Гришка будет сидеть в одной рубахе за грубым, непокрытым сосновым столом и писать толстенный роман. Перед ним в подсвечнике из отполированной речной коряги будут потрескивать стеариновые свечи, колебля по стенкам неверные, сдвоенные тени. Стульев не будет, их заменят широкие неошкуренные березовые кругляши, хранящие в корявых рисунках коры воспоминания о зеленом и теплом лете. На стенах в выдолбленных чагах повиснут вазоны кашкары, брусничника и буроватого свинячего багульника, пахнущего даже в сухом виде свежо и пряно.

— А в углу икону повешу, — сказал Чарусов, — есть у меня одна доска, выклянчил у старухи в деревне под Усть-Илимом.

Владимир Антонович по праву считался одним из лучших в районе лекторов-антирелигиозников, это был его конек, его пристрастие и увлечение.

— Икону? — спросил он. — Икону — это прекрасно. Это совершенно в духе сегодняшнего мещанства. Можно еще распятие гипсовое, ладанку...

— Нет, в самом деле, зачем икону? — перебил его Витязев. — Чертей пугать, что ли?

— Черти... Надпись там мне нравится: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга». И буду жить здесь в любви и согласии. Это же черт знает как много — целый месяц любви и согласия!

— С кем любви? — спросил Владимир Антонович. — Вы же с Варей не живете. Или с этой... со Светкой? Так она сюда на веревке не пойдет.

— Все ты знаешь, Фока, — с кем живу и с кем не живу. И про мещанство все знаешь. Это скверно — все знать.

— Свято место пусто не бывает, — весело сказал Витязев, дольше, чем надо, задержав улыбку над ровными, хорошо чищенными зубами, — Снимай куртку, Владимир Антонович. Потюкай маленько. Пойдешь когда на охоту, переночевать будет где. Я сам думаю закатываться сюда каждое лето. Пошли, ребята. Хватит вам.

— А почему только месяц? — не отставал Просекин. — А, Гриха? Почему только месяц счастья? Ты свободен, жить здесь собираешься, как я понял, чуть не круглый год, а счастья только месяц. Как же так?

— Долгое счастье — это как затяжной парашютный прыжок, Вова, — чем дольше, тем сильнее удар, — пошутил Витязев. — А кому нравятся удары?

— Говорливый ты стал, Василий! — одернул его Владимир Антонович. — Раньше за тобой такого не замечалось. Ты солдат, а солдату рассуждать не положено.

Витязев хотел ответить как-нибудь хлестко, но он никогда не умел этого делать, от растерянности лицо его обмякло, и глаза повлажнели. И он снова сделался тем обидчивым Фульфом, каким был тридцать лет назад, и этого не могли скрыть ни жесткие складки у рта, ни выпяченный прямоугольник подбородка. Но ответил спокойно и властно:

— Ты ровным счетом ничего не знаешь о солдатах. О современных солдатах. Состязаться с тобой в словоблудии не хочу. Я привык дело делать.

Витязев взял топор и пошел тесать бревно. Гришка продолжал сидеть и рассматривать Владимира Антоновича.

— А ты злобным сделался, Фока. Почему бы это, а? Зачем ты искал нас?

— А зачем бы я стал искать? Просто наткнулся. Не бежать же было. Друзья! Однокашники — одноклассники... Интересно.

— Врешь ты все, Фока. Еще хитрее стал, а врешь. Не то у тебя на роже написано.

— Ладно, физиономист. Берешь в бригаду?

— Ставай. Я никого не нанимаю и никого не гоню. Добровольные начала. «Ты — записался добровольцем?» — изобразил он известный мооровский плакат.

— Дома все равно не отдохнешь, — сказал Просекин, — а надо: работка у нас — не рассказики сочинять.

— Ты, кажется, уже возглавляешь войско педагогов? Начштаба, как говорит генерал Фульф?

— Светка наболтала?

— Светлана.

— Не хочу я завучем больше. Тяжело.

— Хочешь в директора?

— В директора можно. Не берут. А завучем не хочу. Мне, Гриша, надобно свободное время... Где у тебя топоры?

— Топор в палатке. А зачем тебе свободное время?

— Герой одного твоего рассказа толкает выспренный монолог про бездельников. Помнишь, где он призывает уважать остолопа, стоящего на перекрестке? Там ты говоришь, что занятый и благополучный человек никогда не выдумает пороха, поскольку ритм работы, службы не оставляет возможности для фантазии. А бездельник фантазируй сколько влезет. Вот он и подает идеи. Практики покупают их за кружку пива и претворяют в жизнь. Так вот я хочу сначала в качестве бездельника дождаться идеи, а потом реализовать ее.