Агата Кристи - Екатерина Цимбаева

Лесная тропа выводила к крокетной площадке или теннисному корту на вершине откоса против окна гостиной. Тотчас волшебство кончалось. Вы снова оказывались в мире повседневности, где дамы, придерживая подол юбки, катили крокетные шары или в соломенных шляпках играли в теннис».

Ах, времена, когда дамы в пышных платьях с талиями в рюмочку казались унылой обыденностью! Но какое счастье для ребенка жить в таком саду! Там можно было бесконечно катать обруч, играя в железную дорогу, часами скатываться с холма на деревянной лошадке, бегать с собственным терьером Тони — и все это даже без пригляда взрослых, уверенных в безопасности девочки, надежно огражденной от мира, лежавшего за изгородью.

Но английская приморская погода не часто позволяет беззаботно гулять даже вблизи дома. Приходится возвращаться домой. А Дом — это детская, Дом — это не мама и папа, а Няня. Няня на всю жизнь осталась для Агаты существом с большой буквы. Она была рядом с маленькой Агатой днем и ночью, укладывала спать, одевала, купала, гуляла с нею, любила спокойно и ровно, без эмоций — и сердечко девочки было отдано Няне безраздельно, ибо больше любить ей было некого.

Отца она видела по утрам, когда заходила к нему в спальню пожелать доброго утра и поглядеть, сколько медяков завалялось в его карманах — из них складывались ее собственные средства: «Что судьба уготовила мне на этот раз: двухпенсовик? пятипенсовик? Однажды целых восемь пенсов! А иногда вовсе ничего. Неизвестность делала ожидание волнующим». И этим все первые годы общение исчерпывалось. Фред Миллер вел характерно английскую жизнь клубмена:

«Каждое утро он покидал наш дом в Торки и отправлялся в свой клуб. К обеду возвращался в коляске, а после полудня снова ехал в клуб играть в вист и приезжал домой как раз вовремя, чтобы переодеться к ужину. Весь сезон он коротал свои дни в Крикетном клубе, президентом которого состоял.

Иногда папа с удовольствием играл в любительских спектаклях. У него было несметное количество друзей, и он обожал приглашать их в гости. Два или три раза в неделю родители выезжали сами».

Маму девочка видела тоже единожды в день, если не считать тех минут, когда она восхищалась ею издали, видя из верхнего окна, как та в роскошном туалете садится в коляску, или следя с площадки лестницы, как та встречает оживленных гостей. Мать вставала поздно, поэтому общались они с дочкой ближе к вечеру: «После чая меня наряжали в накрахмаленное муслиновое платье и я спускалась в салон, чтобы поиграть с мамой». Если же мать пила чай у подруг, если родители отправлялись в гости, в театр, на концерт, если они уплывали за океан к американским родным, если проводили зиму в Египте… тогда и такие недолгие встречи с матерью прекращались. Все это было в порядке вещей, и подчиняясь законам природы, дети все-таки любили родителей. Но не любимую ли маму и всех милых викторианских леди жестко клеймит диалог дочери-подростка с матерью из романа «Разлука весной»?

«— Мама, а что ты, собственно говоря, для нас сделала? Может быть, ты нас купала собственными руками?

— Нет, я не купала вас, но…

— Может быть, ты готовила нам обед или причесывала нас? Нет, все это делала Нэнни. Она укладывала нас в кроватки, а утром будила. Ты не чинила нам одежду, потому что это делала Нэнни. Она водила нас на прогулку…

— Да, моя дорогая. Просто я наняла Нэнни, чтобы она присматривала за нами. Я хочу сказать, что я за это платила ей жалованье.

— Нет, это папа платил ей жалованье… Но ведь ты, мама, не ходишь на работу каждое утро, а ходит папа. Почему ты не ходишь на работу?

— Потому что я веду домашнее хозяйство.

— Неправда, это делают Кэти и повар, а еще…

— Замолчи сейчас же, негодница!»

Впрочем, в семействе Миллеров и отец не работал, и мама участвовала в светских увеселениях лишь по желанию супруга, помнила о детях и оказывалась рядом тогда, когда они особенно в ней нуждались. Впервые маленькая Агата почувствовала это в ужасный день, когда пропала любимая канарейка Дики (или более официально Голди):

«До сих пор помню, как нескончаемо долго тянулся тот мучительный день. Он не кончался и не кончался. А я плакала, плакала и плакала. Клетку выставили за окно с кусочком сахара между прутьями. Мы с мамой обошли весь сад и все звали: „Дики! Дики! Дики!“ Мама пригрозила горничной, что уволит ее за то, что та, смеясь, сказала: „Должно быть, его съела кошка“, после чего я заревела в три ручья.

И только когда я уже лежала в постели, держа за руку маму и продолжая всхлипывать, где-то наверху послышался тихий веселый щебет. С карниза слетел вниз Мастер Дики. Он облетел всю детскую и потом забрался к себе в клетку. Что за немыслимое счастье! И представьте себе только, что весь этот нескончаемый горестный день Дики просидел на карнизе.

Мама не преминула извлечь из этого происшествия урок для меня.

— Смотри, Агата, — сказала она, — до чего же ты глупенькая. Сколько слез пролила впустую! Никогда не плачь заранее, если не знаешь точно, что случилось.

Я уверила маму, что никогда не буду плакать зря. Но кроме чуда возвращения Дики что-то еще случилось со мной тогда: я ощутила силу маминой любви и ее сочувствие в момент моего горя. Единственным утешением в тот миг полного отчаяния была ее рука, которую я сжимала изо всех сил. В этом прикосновении было что-то магнетическое и успокаивающее. Если кто-то заболевал, маме не было равных. Только она могла придать вам силы и жизнестойкость».

Канарейка снова вернулась в клетку над кроваткой. Эту птичку ее хозяйка не забывала никогда. И до последних дней помнила как «самое острое ощущение: Голди, слетающий с карниза для штор после целого дня наших безнадежных, отчаянных поисков»…

Няня внушала мисс Агате основы пуританской морали и веру в незыблемость социальных устоев Британии. Она разрушила горделивую мечту девочки стать в один прекрасный день «леди Агатой»: «Этого не случится никогда. Никогда. Чтобы стать леди Агатой, вы должны родиться ею». Но не просто разрушила, а научила смиряться перед неизбежным — «недостижимое существует, важно осознать эту истину как можно раньше, и она сослужит вам хорошую службу в жизни».

Няня уделяла воспитаннице ровно столько внимания, сколько следовало по убеждениям тех лет, не часто отрываясь от бесконечного рукоделия за столом в детской: «Досыта насладившись игрой в сад, я возвращалась в детскую, где царила Няня — раз и навсегда, непреложно и неизменно. Может быть, оттого, что она была уже совсем немолода и страдала ревматизмом, я всегда играла рядом с Няней, но никогда — с ней самой».