Правила жизни от Фридриха Ницше - Джон Армстронг

Он первым осознал зло, которое распространилось так же широко, как и сама цивилизация; повсюду замечается заболевание речи, и над всем человеческим развитием тяготеет гнет этой ужасной болезни. Язык постоянно вытесняется из своего истинного царства – он более неспособен выразить сильные чувства, которые прежде передавал во всей их простоте. Теперь он вынужден стремиться к практически невозможному достижению – передаче мыслей, то есть того, что обратно чувствам. За сравнительно короткий период современной цивилизации силы его настолько истощились из-за чрезмерного расширения круга обязанностей, что он более не в состоянии выполнять даже ту функцию, которая единственно оправдывает его существование, то есть помогать страдающим общаться друг с другом, делясь своими скорбями и печалями. Человек больше не может посредством языка сообщить окружающим о своем несчастье, и, следовательно, не может действительно выразить себя. В таких условиях, которые сегодня ощущаются лишь смутно, язык постепенно становится самостоятельной силой, которая призрачными руками хватает человечество и тянет туда, куда оно не хочет идти. Как только люди пытаются понять друг друга и объединиться для общего дела, ими овладевает безумие всеобщих понятий и даже просто слов.

Вследствие этой неспособности выразить себя творения их коллективного духа несут на себе печать раздора, не только потому что не отражают их действительных потребностей, но в силу абсолютной пустоты всемогущих слов и понятий, о которых мы уже говорили. Таким образом, к прочим страданиям человечества присоединяются еще страдания условности, то есть согласованности в словах и поступках при несогласованности в чувствах. Как в период угасания любого искусства наступает момент, когда его болезненно разрастающиеся средства и формы начинают тиранически подавлять нежные души художников и обращают их в своих рабов, точно так же теперь, в период угасания языка, мы становимся рабами слова. Под этим гнетом никто более не может проявить себя таким, каков он есть, и говорить безыскусно. Лишь немногие способны сохранить свою индивидуальность в борьбе с культурой, которая видит залог своего успеха не в том, чтобы идти навстречу определенным чувствам и потребностям, просвещая их, а в том, чтобы опутывать личность сетью «ясных понятий» и учить ее правильно мыслить: как будто есть какой-то смысл в том, чтобы делать человека правильно мыслящим существом, если не удалось прежде сделать его правильно чувствующим.

Если теперь в среде столь тяжело больного человечества раздается музыка наших немецких мастеров, то каков же смысл этих звуков? Только истинное чувство, враг всех условностей, всякой искусственной отчужденности и непонимания между людьми: эта музыка знаменует собой возврат к природе и одновременно ее очищение и преображение, ибо в душе наиболее любящих людей пробудилась потребность в таком возврате, и в их искусстве звучит голос природы, претворенной в любовь».

Статья абстрактна, но проникнута истинной страстью: мой друг прекрасен, он делает интересные вещи. Мы с моим другом освободились от условностей; мы по-настоящему понимаем друг друга, потому что между нами царит взаимное согласие.

После разрыва очень важно как можно более точно понять, почему человек оказался плох для вас. Ницше пишет так, словно проповедует перед всем миром. Но человеком, которому больше всего нужен был этот урок прозрения, был, конечно же, он сам. В своей статье он осмысливает то, что привлекало его в былом друге – музыкальный талант (в более нормальной ситуации это может быть остроумие, чувство моды, поразительная сексуальность, уверенность в обращении с деньгами). В процессе развития отношений привлекательность определенного качества может ослабеть. Человек попросту перерастает свое былое увлечение. Ницше полюбил музыку Бизе, особенно оперу «Кармен». И новая любовь помогла ему понять, что не сложилось в прежних отношениях.

«Вы начинаете уже понимать, как сильно исправляет меня эта музыка?.. Возвращение к природе, здоровье, веселость, юность, добродетель! – И все же я был одним из самых испорченных вагнерианцев… Я был в состоянии относиться к Вагнеру серьезно… Ах, этот старый волшебник, чего только он не проделывал с нами! Первое, что предлагает нам его искусство, – это увеличительное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим – все становится большим, и даже сам Вагнер…

За право быть учеником Вагнера приходится дорого платить – еще дороже за право быть его другом. Что это право делает с духом? Освобождает ли Вагнер дух? – Ему свойственна всякая двойственность, всякая двусмысленность, вообще все, что убеждает невежд, не доводя их до сознания, в чем их убедили. Это делает Вагнера соблазнителем крупного масштаба. Нет ничего усталого, отжившего, ничего фатального и враждебного жизни в вопросах духа, чего его искусство тайно не взяло бы под защиту: это самый черный обскурантизм, скрываемый им под светлыми покровами идеала. Он льстит каждому нигилистическому инстинкту и маскирует его музыкой, он льстит… каждой религиозной форме декаданса. Откройте свои уши: все, что выросло на почве оскудевшей жизни, вся фабрикация фальшивых монет трансценденции и потустороннего, имеет в искусстве Вагнера своего высшего защитника – не формул (Вагнер слишком умен для формул), а убеждения чувственности, которая, в свою очередь, снова делает ум слабым и измученным».

И наконец, Ницше вскрывает проблему:

«Корабль Вагнера долго бежал весело по утопическому, оптимистичному пути… Нет сомнения, что Вагнер искал на нем свою высшую цель: свободную любовь, социалистическую утопию, где все идет хорошо. Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочил на риф; Вагнер застрял. Рифом была пессимистическая философия Шопенгауэра [которая произвела на Вагнера ужасное впечатление]; Вагнер застрял на противоположном мировоззрении. Он еще более устыдился. Его инстинктивный оптимизм Шопенгауэр заклеймил ярлыком «нечестивого». Он долго раздумывал, его положение казалось отчаянным… Наконец ему забрезжил выход: риф, на котором он потерпел крушение, – а что если он объяснит его как цель, как тайное намерение, как подлинный смысл своего путешествия? Потерпеть крушение именно тут – такова была цель… Все покосилось, все рушится, новый мир так же плох, как старый…»

Итак, Ницше выявил проблему своего друга: он – инстинктивный оптимист, который в действительности считает, что оптимизма не достаточно. Тогда он оборачивается и нападает на собственный оптимизм – и проповедует свой подход миру, представляя его самым глубоким и умным взглядом на жизнь. И, поскольку многие люди сами запутались между инстинктами веселости и отчаяния, подход этот оказывается весьма соблазнительным.

Другими словами, Ницше может простить себя за то, что поддался очарованию друга. Вместо того чтобы просто сказать: «Что за идиот я был, когда связался с этим человеком», он понял, что это было не так. Научился на собственном опыте – и больше не повторял совершенной некогда ошибки.

6

Как преодолеть страх

Атмосфера нашего времени – коллективные ценности достойных людей – настолько глубоко вошла в наше мышление, что мы практически перестали ее замечать. Ницше не боялся шокировать своих читателей, открыто ополчаясь на все, что мы привыкли почитать. Он мечет стрелы в демократию, значимость жалости и сочувствия, ценность общности, стремление к общему благу. Его жестокие слова заставляют нас хотя бы на несколько минут задуматься о том, каково это – не разделять привычных основополагающих ценностей своего времени.

В приведенной ниже выдержке Ницше называет народ «стадом», и эти слова могут показаться злыми и жестокими. Но философ сознательно идет на риск, чтобы заставить признать неприятные, но очень серьезные истины. Возможно, порой мы слишком озабочены тем, чтобы соответствовать общепринятым стандартам. Порой – слишком трусливы, потому что нас пугает возможность конфронтации. Естественно, это относится не ко всем. Какой же полезный урок мы можем извлечь? Задайтесь вопросом: не слишком ли велика роль страха в вашей жизни? Не является ли главной целью вашей жизни стремление защитить самого себя?

«Ввиду того что во все времена существования людей существовали также и человеческие стада (родовые союзы, общины, племена, народы, государства, церкви) и всегда было слишком много повинующихся по отношению к небольшому числу повелевающих – то есть, понимая, что ничто не прививалось и не культивировалось в среде людей лучше и дольше, чем повиновение, – можно сделать справедливое предположение, что теперь каждый человек обладает врожденной потребностью в повиновении, то есть чем-то вроде формальной совести, которая приказывает: «Ты должен безусловно делать что-то, а чего-то безусловно не делать», короче говоря, «ты должен». Эта потребность стремится к удовлетворению, к наполнению своей формы содержанием; и она делает это грубо, в меру своей силы, нетерпения и напряжения, неразборчивая, как грубый аппетит, она исполняет все, что только ни прикажет ей кто-нибудь из повелевающих, – родители, учителя, законы, сословные предрассудки, общественное мнение.