Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В конце концов Антонина Леонтьевна сама начала поторапливать со свадьбой. Чему быть, того не миновать. А девочка совсем голову потеряла. Долго ли до греха.
Утром шестого ноября горкомовская «Победа» остановилась у светло-серого дома на набережной, и Овинский с помощью шофера вынес на тротуар два своих чемодана и рюкзак. Шофер крепко пожал ему руку шершавой, теплой рукой и пожелал счастья.
В окно, откинув портьеру, выглянула Ира. Увидев его, она застыла на мгновение, потом кивнула ему растерянно, почти испуганно, и скрылась. Поднявшись на крыльцо с чемоданами в руках и рюкзаком на плече, он услышал, как навстречу ему понеслись по коридору быстрые-быстрые шаги…
Когда она открыла дверь, они некоторое время молча смотрели друг на друга через порог, пораженные реальностью, ослепительной явственностью того, что до самой последней минуты казалось невероятным.
Днем они пошли в загс. Ира настояла, чтобы они пошли только вдвоем. Ей хотелось, чтобы вокруг было как можно меньше людей и шума. Даже собственный голос казался ей чем-то посторонним и неуместным.
Они шли, прижав локоть к локтю, и никогда еще она не чувствовала так отчетливо, полно и слитно их общее волнение. Под ногами у них стучала замерзшая гулкая земля, припорошенная первым, едва заметным пушком. На стенах домов, обдуваемые неслышным ветром, трепетали флаги.
В загсе они задержались недолго. Хотя им сказали, что их еще не зарегистрировали, что пока от них принято лишь заявление, что сама регистрация состоится только через неделю, они, мало вдумываясь и вслушиваясь во все эти формальности, считали, что последний шаг сделан.
На улице он надел на ее маленький палец кольцо и сказал:
— Ну, жена!..
Она ярко покраснела, но, отважно вскинув на него глаза, ответила в тон ему:
— Ну, муж!
Они рассмеялись и, словно распахнув какие-то прежде закрытые клапаны, стали жадно вбирать в себя все шумы, все краски, все оживление предпраздничного дня. Им захотелось, чтобы улицы переполнились людьми, чтобы гремели оркестры, чтобы ликование разлилось вокруг, потому что это отвечало состоянию их души, потому что все кругом должны быть только счастливы.
Не торопясь возвращаться, они сделали большой крюк через людные центральные кварталы города. Они по-прежнему мало говорили между собой, и только два слова повторялись ими часто, очень часто.
— Видишь, жена? — говорил он, кивая на какое-нибудь примечательное праздничное украшение города. Конечно, он знал, что Ира видит, но хотел еще и еще выговорить это огромное, емкое, трепетное и новое, совсем новое, только что рожденное слово — жена. Он мог без конца повторять его вслух и про себя и каждый раз с наслаждением открывал в нем новые звучания.
— Вижу, муж, — отвечала Ира и, с изумлением прислушиваясь к своему голосу, все не верила, что она, она, а не кто-то другой, сказала это слово.
Иногда он просто произносил вдруг вслух:
— Жена…
И, подождав, пока растает звук его голоса, как ребенок смеялся счастливейшим смехом. Тогда она, во всем повторяя его, тоже произносила:
— Муж…
Шестого же началось свадебное торжество. Поздравления, подарки, застольное веселье, музыка, танцы, снова застольный шум и звон, снова тосты — все это чередовалось, кипело, гремело вокруг Иры и Виктора, но очень мало значило для них. Счастье открыто, не боясь ничьих глаз, быть друг около друга из минуты в минуту, из часа в час и счастье затаенного, мучительного ожидания того, что еще должно с ними произойти, до краев наполняло их.
Седьмого и восьмого в доме продолжалась свадебная кутерьма.
VII
Федора Гавриловича сняли с поста председателя горисполкома весной 1956 года. Впрочем, ответственные работники города значительно раньше знали, что судьба Таврового предрешена, и только сам Федор Гаврилович пребывал в уверенности, что, несмотря на неприятности, которые ему довелось перенести в последнее время, он сумеет удержаться, вернее, горком и областные организации не допустят, чтобы он не удержался.
За многие годы службы на руководящих должностях Федор Гаврилович видывал виды.
— Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки, — любил шутить он, разумея при этом, что ему суждено получать лишь синяки да шишки.
Есть люди, которым каждое слово критики жжет душу, а есть и такие, что с годами научились смотреть на критику как на некую неприятную, но формальную процедуру, коей неизбежно время от времени подвергается каждый руководящий работник. Они усвоили, что без критики нельзя — так уж принято в партии, — а раз нельзя, значит, терпи. И они терпят, как терпели бы что-нибудь прописанное врачом — мучительное, но обязательное. Они говорят потом: «Мне крепко прочистили мозги» или «Ну и дали же мне прикурить», говорят не без гордости, не без рисовки. Но, пережив неприятную процедуру, остаются, в сущности, неизменны.
Федор Гаврилович предвидел, что ему достанется на бюро горкома, что его ждет головомойка в области. Но, готовый мужественно пройти через все эти тернии, он продолжал считать свои позиции незыблемыми.
Бюро, как обычно, собиралось по вечерам. Хромов приглашал на заседание весь аппарат горкома. Но одному работнику поручалось дежурить в приемной первого секретаря и, так сказать, представлять горком на случай разных звонков. Поскольку ему приходилось самостоятельно и срочно решать довольно важные вопросы, то дежурные назначались из числа заведующих отделами или хотя бы их заместителей.
На этот раз дежурство поручили Овинскому — Хромов и другие секретари горкома сочли, что ему удобнее не быть на заседании, решающем судьбу его тестя.
Перед заседанием ярко освещенная, обширная приемная первого секретаря приглушенно гудела. Боясь опоздать, люди неизменно собирались на бюро много раньше назначенного времени.
Ждали Хромова, который приезжал точно, минута в минуту, хоть часы проверяй.
Овинский, сидя за столом, уставленным целой батареей телефонов, наблюдал за тестем.
Давно минуло время, когда он с восхищением замирал перед каждым словом Федора Гавриловича. По мере того как Виктор, в силу своего нового положения партийного работника городского масштаба, непосредственно или через кого-нибудь сталкивался с Тавровым по разным делам, но мере того как, осваиваясь со своей ролью, начинал трезвее и решительнее судить о руководителях, наконец, по мере того как он присматривался к тестю дома, величие Федора Гавриловича таяло в его глазах. Вместо выдающейся личности вырисовывалось что-то очень посредственное и тусклое. С течением дней становилось все яснее, что впечатление значительности, необычности, которое прежде производил на него Тавровый, создавалось не внутренними достоинствами председателя горисполкома, а масштабностью дел, к которым он оказался приставлен. Подавлявшая прежде Овинского мудрость и широта суждений Таврового были не его собственной мудростью и не его собственной широтой
