Зверь из бездны - Евгений Чириков

Чириков, создавая социальную эпопею «Зверь из бездны», избрал позицию Высшего Судии. Он ищет не правых и виноватых, а страдает, видя, как все перемешалось и перепуталось в этой бойне, где «белые» и «красные», попадая в плен друг к другу, меняются местами, сражаясь уже на стороне недавнего противника. Тем же, кто не хочет принимать участия в резне, приходится скрываться в лесах. Но даже примкнув к «зеленым», они все равно рано или поздно вступают на путь грабежа, насилия над мирными жителями, так как вынуждены добывать себе пищу и кров.

Таким образом, писатель, может быть, впервые столь обнаженно продемонстрировал неоднородность белого движения, в рядах которого оказались и бывшие черносотенцы, и разная «тыловая сволочь», и подлинные патриоты России, снял с его участников венец страстотерпства и мученичества. Он вскрыл причины «охлаждения» населения к своим «защитникам», поскольку при всей ненависти к бесчинствам «красных» люди все чаще начинали рассуждать так: «Избави нас Бог от друзей, а с врагами справимся сами».

Вряд ли Чирикову было известно стихотворение Максимилиана Волошина «Гражданская война», написанное в 1919 г., где есть такие строки:

И там, и здесь между рядамиЗвучит один и тот же глас:«Кто не за нас — тот против нас!Нет безразличных: правда с нами!»

А я стою один меж нихВ ревущем пламени и дымеИ всеми силами своимиМолюсь за тех и за других.

Но очевидно, что писателю оказалась близка именно эта позиция, и именно ее он воплотил в этом произведении. Особенность романа «Зверь из бездны» состоит в том, что Чириков рисовал не каких-то абстрактных злодеев, монстров-извращенцев, моральных уродов, а изображал большею частью хороших русских людей, чья психика не выдержала нагрузки, чья нравственность оказалась зависима от обстоятельств, которые не позволяют сделать правильный выбор, сохранить свою душу.

Всеобщий нравственный упадок, моральное разложение определяют логику поступков и «белых», и «красных», рождают в их сердцах злобу и отвращение. И вот этого-то жесткого диагноза не могло простить Чирикову эмигрантское окружение, в итоге все же согласившееся заменить слово «клевета» в приговоре роману на слово «неправдивость».

Этот роман на короткое время смягчил отношение к писателю в стране Советов, которая стала радостно заверять, что наконец-то писатель воссоздал картину зверств и разбоя белого движения. Однако общий вывод все же оставался для Чирикова неутешительным: художественная правда возникла в романе помимо воли автора, а его пером водила злоба человека, не забывшего, что в революцию у него похитили письменный стол и разорили уютный кабинет. И среди определений, даваемых художнику и его творчеству — «черносотенный бред», «апологет кнута и нагайки», распространяющий нелепости о «славянском единстве», — были едва ли не самыми нейтральными. На родине, конечно, кроме всего прочего, не могли забыть его выступлений в деникинской печати и брошюр о М. Горьком «Фиговый листок» (1919) и «Смердяков русской революции» (1921).

Следует отметить при этом, что обвинение Чирикова в агрессивности не имело под собой особых оснований. В эмиграции он очень скоро отошел от политики и публицистики, свои размышления облекал главным образом в художественную форму (хотя выпады против большевиков различимы и в его последнем романе — «Отчий дом». Однако неприязнь к писателю на родине, как, впрочем, и ко всей эмигрантской литературе, была столь велика, что и много лет спустя после смерти Чирикова единственное переиздание его произведений в России «Повести и рассказы» (1961) преодолело цензуру с огромным трудом, а вернувшимся из эмиграции его детям В. Ульянищевой (той самой Вале, которой была посвящена «Моя книга», куда вошли «Белая роза» и «Моя жизнь») и Е. Чирикову (тому самому Жене, которому вместе братом Гогой своим рождением обязана книга «В царстве сказок») разрешили поселиться — и то исключительно по ходатайству Е. П. Пешковой — только в Нижнем Новгороде и Ташкенте.

На самом же деле и в эмиграции Чириков не изменил ни своего облика, ни своего образа мыслей — остался тем же самым порядочным русским интеллигентом, каким он был и прежде. На эмигрантских вечерах часто возникала его невысокая коренастая фигура в темно-синем пиджаке со светлым галстуком большой бабочкой, какие носили в старой России начала столетия земские врачи и сельские учителя. Чириков мог даже вскочить на стол и под шумные аплодисменты молодежи произнести горячую речь о чем-то очень хорошем, но не совсем точно уловимом. Как это напоминало приход Чирикова в рабочие клубы Москвы и Питера, в кружки учащейся молодежи, когда также под гром аплодисментов он появлялся в бархатной блузе, с длинными черными волосами, зачесанными назад, с большим красным бантом, выделявшимся на черном бархате! Больше всего он любил общение с публикой, своим читателем. Недаром он советовал в свое время впавшему в уныние своему другу писателю Скитальцу: «<…> почитай рабочим за Невской заставой. Очень приятная публика. А если споешь еще из волжских песен, — с ума сведешь»[53]. И весьма показательно, что роман «Зверь из бездны» он посвятил «братскому чешскому народу». И даже учитывая все многочисленные публицистические и политические выступления Чирикова — а он печатался в большевистской «Новой жизни» (1905), протестовал против преследования М. Горького в Америке (1906), затем резко полемизировал с ним по поводу его статьи «Две души» (1915)[54], выступал в защиту позиции оборонцев[55], публиковал во время нахождения в ставке Деникина уже упоминавшиеся брошюры — можно смело утверждать, что настоящим политиком он никогда не был. На всех этапах жизни это был честный, добрый, искренний писатель, у которого распад человеческих связей, распыление Отчего Дома, явная несправедливость всегда вызывали негодование и обиду, естественные для каждого мало-мальски совестливого человека. Очень точно определила эти его качества проницательнейший критик начала века Е. А. Колтоновская: «Сочувствие его к человеку — не головной альтруизм, не теоретическая гуманность, а непосредственная доброта и отзывчивость, дающая ему возможность проникать в чужую душу. Чирикову близок человек — да и не только человек, а вся жизнь на земле <…>»[56].

Осмелимся предположить, что слова Чехова, сказанные им при знакомстве с писателем: «Малый добрый и теплый»[57], — полностью соответствуют его психологическому складу. О нем же, как о писателе, очень точно сказал при чтении «Юности» М. Горький: «Читал хорошо и чувствовал себя при этом тоже хорошо. Было весело и грустно, — все как следует при чтении искренно написанной книги, когда ее писал хороший и честный русский писатель. Настоящий писатель»[58].

Но как это ни парадоксально, об этом «настоящем писателе» на протяжении десятков лет не появилось ни одной основательной критической статьи ни в России, ни в эмиграции, ни одной книги, анализирующей его творческий путь. Не случайно в одном из писем он жаловался другу: «Написал я 10 книг, а до сих пор не дождался обстоятельной статьи о себе <…>»[59].

Известно, что Чехословакия очень хорошо приняла Чирикова и его многочисленное семейство, его портрет висел в витрине фотоателье в самом центре Праги, чехам пришлась по душе «его стыдливая муза, его чистота душевная, его обожание семьи»[60], проститься с ним пришли министры, сенаторы, студенты и учащиеся. И хотя Чириков так и не выучил чешский язык, он не уставал произносить слова благодарности чешскому народу, который дал ему «братский приют и возможность писать»[61]. Но и окруженный близкими и понимающими его людьми, он очень тосковал по России, особенно по Волге. «Неохота умирать и ложиться в чужую землю»[62], — признавался он старым друзьям. Особенно усилилась его тоска во время последней тяжелой болезни, от которой он уже не оправился. Ариадна Эфрон вспоминала, что «тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощенная и воплощаемая им — нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами — маленькими и чуть побольше, баржами — коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными. <…> Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!»[63] Еще более пронзительно звучит признание его внучки И. В. Николаевой, вспоминавшей о том, «как дедушка любил Россию, любил крестьян и имел среди них друзей, как тосковал по волжским откосам и берегам, он даже сам смастерил вид Нижнего, с пароходиками, откосами, церквушками, под этим городком он и скончался»[64] 18 января 1932 г.