Шведские спички - Ро­бер Са­ба­тье

Вдруг он ус­лы­шал шум. При­врат­ни­ца от­во­ря­ла дверь его тай­но­го убе­жи­ща, чтоб из­влечь му­сор­ные ба­ки и вы­ста­вить их в ко­ри­до­ре для нужд жиль­цов. Маль­чик сдер­жи­вал ды­ха­ние. Как стра­ус пря­чет го­ло­ву под кры­ло, на­де­ясь ос­тать­ся не­за­ме­чен­ным, он за­крыл гла­за. По­тем­ки ук­ры­ли его, а по­сле то­го, как жен­щи­на три­ж­ды воз­вра­ща­лась за ба­ка­ми, Оли­вье со­об­ра­зил, что ни­че­го не слу­чит­ся. И то­гда он на­чал ду­мать об ули­це, до ко­то­рой от­сю­да бы­ло ру­кой по­дать, си­лил­ся пред­ста­вить се­бе ее ожив­лен­ной, мно­го­люд­ной, и вдруг сно­ва пе­ред его гла­за­ми воз­ник­ла га­лан­те­рей­ная лав­ка с за­кры­ты­ми де­ре­вян­ны­ми став­ня­ми, слов­но она яв­ля­лась цен­тром этот ми­ра.

Глава вторая

В за­ви­си­мо­сти от вре­ме­ни дня лю­ди, жив­шие в этом квар­та­ле, вы­гля­де­ли по-раз­но­му. Ран­ним ут­ром тут про­ис­хо­ди­ло ве­ли­кое пе­ре­ме­ще­ние ра­бо­чих и слу­жа­щих. Они спе­ши­ли, со­всем еще сон­ные, буд­то ночь не толь­ко не сня­ла с них днев­ную ус­та­лость, а, на­обо­рот, на­ва­ли­ла но­вое бре­мя. По ве­че­рам, ко­гда они воз­вра­ща­лись до­мой, пе­чать тру­до­во­го дня про­сту­па­ла на их ли­цах. Зем­ли­сто­го цве­та ко­жа у муж­чин. На по­блед­нев­ших ли­цах жен­щин ру­мя­на и губ­ная по­ма­да вы­гля­де­ли кри­ча­ще. Лю­ди ожи­ли, толь­ко ко­гда на пред­при­яти­ях на­ча­ли прак­ти­ко­вать «анг­лий­скую не­де­лю», ко­то­рую лишь не­дав­но вве­ли во Фран­ции: уже по­сле по­луд­ня в суб­бо­ту муж­чи­ны про­гу­ли­ва­лись, за­ло­жив ру­ки в кар­ма­ны с без­за­бот­ным ви­дом, а в вос­кре­се­нье они, све­же­вы­бри­тые, в про­сто­рных пид­жа­ках с боль­ши­ми лац­ка­на­ми, в ши­ро­ких брю­ках, в яр­ко­го цве­та гал­сту­ках, рас­пе­ва­ли пе­сен­ки «Про­плы­ва­ет ша­лан­да» или «Не сто­ит в жиз­ни вол­но­вать­ся». На ули­це со­би­ра­лись групп­ка­ми, тол­ко­ва­ли о спор­те, ча­ще все­го о ве­ло­си­пед­ных гон­ках, о бок­се и скач­ках, об­су­ж­да­ли филь­мы, спо­ри­ли о по­ли­ти­ке, о проф­со­юз­ных де­лах. Но ес­ли кто не­на­ро­ком за­де­вал пус­тую кон­серв­ную бан­ку, то сра­зу же на­чи­нал­ся фут­боль­ный матч с «об­вод­кой» и го­ла­ми, ко­гда гро­мы­хаю­щая по мос­то­вой бан­ка ле­те­ла в во­об­ра­жае­мые во­ро­та. А то вдруг кто-ни­будь стя­нет чу­жую кеп­ку, и нач­нет­ся гал­деж. Все эти лю­ди ка­за­лись слиш­ком мо­ло­ды­ми, что­бы за­бо­тить­ся о со­блю­де­нии пра­вил при­ли­чия.

Час­то здесь го­во­ри­ли: «Наш ста­рый Мон­мартр», — хо­тя Мон­мартр был рас­по­ло­жен вы­ше — там, где вы­сту­па­ли по суб­бо­там улич­ные пев­цы, хо­ди­ли су­те­не­ры в сти­ле Кар­ко, а по вос­кре­сень­ям си­де­ли у моль­бер­тов улич­ные жи­во­пис­цы, тос­куя по пред­во­ен­ным сель­ским пей­за­жам, — там, а во­все не на этих ма­лень­ких улоч­ках, яру­са­ми гро­моз­див­ших­ся на скло­не хол­ма. Хоть тут бы­ло и не­ма­ло ста­ри­ков, но этот мир ка­зал­ся но­вым, по­то­му но­вым, что он был бе­ден, раз­но­мас­тен, кос­мо­по­ли­ти­чен, а зна­чит, го­тов к за­вое­ва­ни­ям. Этим лю­дям не­че­го бы­ло те­рять. Ни­ка­кие уда­ры судь­бы — ни без­ра­бо­ти­ца, ни за­бас­тов­ки, ни уволь­не­ния — не мог­ли ис­тре­бить на­де­ж­ду, здо­ро­вый оп­ти­мизм, воз­ни­кав­ший из са­мо­го воз­ду­ха ули­цы, слов­но пе­сен­ка. В лет­ние ве­че­ра по­жи­лые уса­жи­ва­лись пе­ред дверь­ми, ря­дом с при­врат­ни­ца­ми. Они та­щи­ли с со­бой сту­лья, как пра­ви­ло, са­мые луч­шие в квар­ти­ре: здесь мож­но бы­ло уз­реть и пле­те­ные си­де­нья, обыч­но со­пут­ст­вую­щие бу­фе­там в сти­ле Ген­ри­ха II, и вен­ские сту­лья, и склад­ные, и ска­ме­еч­ку швей­ки, и да­же крес­ло. Муж­чи­ны, в рас­стег­ну­тых жи­ле­тах, с за­су­чен­ны­ми ру­ка­ва­ми, са­ди­лись вер­хом на стул, об­ло­ко­тив­шись о спин­ку, и по­ку­ри­ва­ли свои тру­боч­ки. По­рой ка­кая-ни­будь жен­щи­на не­то­ро­п­ли­во дое­да­ла свой суп из мис­ки, дер­жа ее на ла­до­ни, как это де­ла­ют в де­рев­не. Иные иг­ра­ли в жа­ке. Но ча­ще все­го здесь со­би­ра­лись ра­ди бе­се­ды, ко­то­рая тек­ла мед­лен­но и вя­ло, ес­ли речь шла не о ми­ро­вой вой­не или о по­ли­ти­ке, а вот то­гда уж так и сы­па­лись име­на Пье­ра Ла­ва­ля, не­дав­но скон­чав­ше­го­ся Бриа­на, Гит­ле­ра, Мус­со­ли­ни. Над всем этим ви­та­ла тень но­вой вой­ны, в ко­то­рую поч­ти ни­кто не ве­рил все­рь­ез: мол, толь­ко су­ма­сшед­ший мо­жет во­влечь свою от­чиз­ну в вой­ну со все­ми се со­вре­мен­ны­ми сред­ст­ва­ми, са­мо­ле­та­ми, тан­ка­ми, га­за­ми — это бы­ло бы слиш­ком страш­но. Ино­гда спор обо­ст­рял­ся, и ка­ж­дый из уча­ст­ни­ков, будь он из «Бое­вых кре­стов»[1] или ком­му­нист, вы­став­лял на­по­каз свои гра­ж­дан­ские за­слу­ги; лю­бая фра­за на­чи­на­лась со слов: «Что ка­са­ет­ся ме­ня, мсье, то я…» Раз­ные чу­жа­ки, ино­стран­цы слу­ша­ли все это весь­ма скеп­ти­че­ски, но из­бе­га­ли че­рес­чур сме­лых вы­ска­зы­ва­ний, так как пер­вый по­пав­ший­ся на­цио­на­лист мог бы бро­сить им в ли­цо: «Ес­ли вам не пра­вит­ся Фран­ция, то, соб­ст­вен­но, по­че­му…» Из окон, в осо­бен­но­сти из тех, что на ниж­них эта­жах, до­но­си­лись при­глу­шен­ные зву­ки ра­дио, ко­то­рое то и де­ло ну­ж­да­лось в на­строй­ке.

Ог­ром­ные, при­чуд­ли­вой фор­мы при­ем­ни­ки на­пе­ре­бой пе­ре­да­ва­ли раз­лич­ные стан­ции: то «Па­ри-Эй­фе­ле­ву баш­ню», то «Ра­дио-Ви­тус», то «Пост Па­ризь­ен», но к пе­ре­да­чам при­слу­ши­ва­лись ма­ло. Лю­ди вы­шли па ули­цу, чтоб «по­ды­шать про­хла­дой».

Ат­мо­сфе­ра здесь бы­ла ве­се­лой и ожив­лен­ной. Де­ти, под­ра­жая лю­би­те­лям ходь­бы на приз «Боль дор де ля марш»[2] — мар­шрут со­стя­за­ния идет ми­мо церк­ви Сак­ре-Кёр, — до­воль­ст­во­ва­лись тем, что, как ве­ре­ни­ца утят, об­хо­ди­ли стоя­щие тес­но друг к дру­гу до­ма, сжав ку­ла­ки на уров­не гру­ди и по­ка­чи­вая лок­тя­ми. Груп­пы мо­ло­де­жи, раз­де­лив­шись по воз­рас­ту, или спо­ри­ли, или за­ди­ра­ли дев­чо­нок, а то уп­раж­ня­лись в борь­бе кэтч, как мас­тер Дег­лан, вы­да­ва­ли ап­пер­ко­ты и уда­ры ле­вой, со­всем как Мар­сель Тиль или Ми­лу Плад­нер. Под­ро­ст­ки со­би­ра­лись обыч­но в верх­нем кон­це ули­цы Ла­ба, на сту­пе­нях по­лу­раз­ру­шен­ной ле­ст­ни­цы, при­мы­кав­шей к от­ро­гу хол­ма, где рос­ла сре­ди от­бро­сов кра­пи­ва.

Для ули­цы Ла­ба это бы­ли ра­до­ст­ные ча­сы. Мож­но бы­ло во­об­ра­зить се­бя вда­ли от Па­ри­жа, в гре­че­ской де­рев­не или в «пас­са­же­те» италь­ян­ских го­ро­дов, толь­ко еще бо­лее бес­це­ре­мон­ной, ли­шен­ной ус­лов­но­стей, вме­сто ко­то­рых здесь ца­рит зу­бо­скаль­ст­во, хо­ро­шее на­строе­ние и бе­за­ла­бер­щи­на с лег­кой при­ме­сью по­шло­сти, од­на­ко здо­ро­вая и ес­те­ст­вен­ная.

Здесь был свой осо­бый язык, за­им­ст­вую­щий мно­гое у ар­го, но бли­же, по­жа­луй, к на­род­ной ре­чи, со вся­ки­ми на­смеш­ли­вы­ми про­зви­ща­ми, очень об­раз­ный, ост­ро­ум­ный. Мо­ло­дые лю­ди, с во­ло­са­ми, на­ма­зан­ны­ми брил­ли­ан­ти­ном «Ар­жан­тин» или «Бе­кер­фикс», бы­ли не­сколь­ко же­ман­ны, од­на­ко не пре­неб­ре­га­ли вы­ра­же­ния­ми, вро­де «за­ме­та­но», «ко­реш» или «пшел, бол­ван». Уже во­шло в упот­реб­ле­ние сло­веч­ко «биз­нес», ка­ба­чок зо­вут «ко­ро­боч­кой», ком­на­ту — «ко­ну­рой», а хо­зяи­на — все­гда «обезь­я­ной». С неж­но­стью про­из­но­сят «цы­поч­ка», с пре­зре­ни­ем — «дев­ка». Се­мей­ные ти­ту­лы бе­рут­ся взай­мы у ла­ты­ни: «па­тер», «ма­тер», ед­ва за­мет­ную транс­фор­ма­цию пре­тер­пе­ли сло­ва «бра­тан», «своя­чок», бы­ту­ют и тер­ми­ны де­ре­вен­ские: «па­па­ня», «ма­ма­ня», «дядь­ка» и «тет­ка» (этот по­след­ний тер­мин упот­реб­ля­ет­ся и для обо­зна­че­ния пе­де­ра­ста).

По­всю­ду во­круг тол­пи­лись ожив­лен­ные ком­па­нии, ора­ли ма­лень­кие буя­ны, вдоль ули­цы плы­ла це­лая фло­ти­лия лю­дей, а из окон жиль­цы со­зер­ца­ли это по­ис­ти­не те­ат­раль­ное зре­ли­ще, не имею­щее ни кон­ца, ни ан­трак­тов.

Та­кой бы­ла ули­ца в лет­ние ве­че­ра. И та­кой уви­дел ее Оли­вье, ко­гда на­ко­нец-то вы­шел из сво­его чу­лан­чи­ка под ле­ст­ни­цей. Не­сколь­ко ми­нут он сто­ял на уг­лу ули­цы Баш­ле, со­всем один, при­сло­нясь спи­ной к га­зо­во­му фо­на­рю, по­том за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны и по­пы­тал­ся при­нять не­при­ну­ж­ден­ный вид. На ле­вый ру­кав его сви­те­ра Эло­ди при­ши­ла тра­ур­ную по­вяз­ку, не­сколь­ко ши­ро­кую для дет­ской ру­ки. Он по­ни­мал, что раз он от­ме­чен этим пе­чаль­ным сим­во­лом, то не мо­жет примк­нуть к иг­ре сво­их свер­ст­ни­ков. По­се­му он на­пра­вил­ся к ста­ри­кам, при­стро­ил­ся ме­ж­ду ок­ном Аль­бер­ти­ны и за­пер­той га­лан­те­рей­ной лав­кой, за­ло­жил ру­ки за спи­ну и при­тво­рил­ся, что его ин­те­ре­су­ет бе­се­да Аль­бер­ти­ны с эле­гант­ной и ма­нер­ной ма­дам Па­па (так со­кра­ти­ли ее слиш­ком длин­ную гре­че­скую фа­ми­лию), с этой ста­рой да­мой, ни­ко­гда не вы­хо­див­шей из до­ма без шля­пы, и с Люсь­е­ном Заи­кой, ра­дио­лю­би­те­лем и мас­те­ром по ре­мон­ту при­ем­ни­ков, а так­же и с Гас­ту­не, про­зван­ным так из-за сход­ст­ва с пре­зи­ден­том Гас­то­ном Ду­мер­гом и еще по­то­му, что за­тас­кан­ные пат­рио­ти­че­ские из­ре­че­ния, бес­ко­неч­но по­вто­ряе­мые этим быв­шим во­якой, бы­ли срод­ни трех­цвет­ной идее Рес­пуб­ли­ки.