Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

И эти строки были оборваны подбежавшим Робиным. Этот юноша все эти годы, утешавший себя бесконечными сонетами, на самом то деле находился на грани срыва — он мог казаться тихим, испуганным, он сам себя уверял в спокойствии, так часто пытался слиться с природой, но… однажды он уже сказал, что в душе нет смирения — так оно было и теперь. И вот, услышав этот страстный завывающий голос Альфонсо, он обнаружил в нем и свои чувствия — ему даже казалось, что — это он так надрывается, зовет Кэнию. И как же страшно, как же бесконечно одиноко стало тогда Робину! Вдруг, словно виденья из кошмарного сна, стали проплывать пред ним все последние годы, когда он…

— Я не жил, я не жил все эти годы! — так вскрикнул Робин, и сияя своим единственным оком, бросился к Альфонсо, и, перехватив его руку, повалился перед ним на колени. — …Теперь я понимаю, что все это был самообман! Я…

А, между тем, дивный свет, все сильнее разливался вокруг. Этот свет не исходил от какого-то одного источника, но рос он равномерно во всем окружающем их воздухе. И, если Альфонсо думалось, что — это Нэдия приближается; то Робин верил, что — это Кэния идет к нему. А Робин, весь покрылся испариной, его изуродованный лик, так преобразился, что не осталось в нем ничего человеческого, этот лик невозможно было бы описать, или отобразить на полотне — этот лик и ужасал, и притягивал к себе. Крепко сжимая могучую, пышущую жаром руку Альфонсо, он стремительно шептал:

— А я вот все никак не могу поверить, что пережил эти годы… Ах, да не жил, не жил я в них вовсе! Ведь ты понимаешь — понимаешь ведь меня?!..

Альфонсо передернулся — ему показалось, что этот некто хочет отнять то счастье, которое близилось, и ему даже показалось, что свет стал меркнуть. Вот он бешено вскрикнул, и из всех сил оттолкнул Робина — так что тот отлетел на несколько шагов, закрутился по земле, тут же, с глухими рыданьями вскочил на ноги — однако, он больше не смел приближаться к Альфонсо, стоял покачиваясь, в величайшем напряжении выжидал, когда вновь увидит ее. И он уже воображал, что Вероника совсем близко, что уже слышит его, потому сильно дрожащим голосом выговаривал:

— …Да — это правда: все жизнь без тебя — ничто, пустота — сборище теней… О небо, небо многозвездное, дай высказать все, что на сердце накипело… Ведь не живу, совсем не живу без тебя!.. Право — мне страшно сейчас оглядываться на прожитые годы… Да и не жил я, право, с того мгновенья как тебя не стало. Знаешь, что есть все эти сонеты да стишки — бред в агонии бьющегося… И теперь я понимаю, сколько всего жил: всего несколько мгновений и жил! Да, да — думаешь брежу я сейчас! Ан нет — я хорошо это понимаю!.. Вот сколько тебя пред собою видел, сколько голос твой слышал: столько и прожил на самом деле. Да — в мечтах я всегда с тобою; но — это мечты, это сон… Это боль мне приносит!.. Ах, как же мало довелось нам пробыть с тобою вместе… Вероника, Вероника!..

И он протянул куда-то (ведь свет со всех сторон нарастал) дрожащие руки, и он сделал несколько неверных шагов, и вновь, как и много-много раз до этого попытался выговаривать стихи, но столь велика страсть его была, что он не мог — в нем всякие слова разбивались в огненное жгучее крошево — да он теперь и двух слов связать не мог. Голова его невыносимо, пронзительно гудела, и начинало его заваливать то в одну, то в другую сторону…

Альфонсо вскрикнул, как клок плоти из себя выдрал: «Нэдия!» — и тут увидел, в этом сильном свете некое движенье — этого он только и ждал, бросился — ни на мгновенье не сомневаясь, что столь долгожданная встреча наконец-то состоится.

Но, оказывается, все они обманулись — тот свет, который приближался со всех сторон, были многочисленные светляки, среди которых быстро шел, и громко напевал (отчего и не слышал криков иступленных) — какую-то песенку Цродграб. И звуки этой песенки как удары кнута подействовали на Альфонсо: он громко вскрикнул, вскочил, и принялся из всех сил трясти этого Цродграба, бешено выкрикивая:

— Где она?! Я требую, чтобы ты отвечал!.. Где она?!.. Где?!.. Куда ты ее дел, мерзавец?!.. Отвечай же, или переломаю тебя всего!..

Напомню, что Альфонсо к тому времени перевалило за шестьдесят, и единственное, почему я прежде не описывал его лик — это то, что все происходило в темноте, теперь же, в сиянии испуганно завихрившихся вокруг светляков, можно было его разглядеть. Прежде всего — паутина морщин стала такой глубокой, что, казалось, бледную некто разрезал ножом, и залит туда чернотою. Были ужасны пронзительно выпученные, огромные, темные очи — они клещами сжимали, казалось — он не человек, но сам Мелькор тьму веков проведший в одиноких скитаниях. Волосы его теперь стали совершенно седыми, но были все такими же густыми, как и в юности. И, хотя кожа между морщинами была ослепительно белая (такая кожа могла быть у заключенного, который, проведя в заточении долгие годы, уже позабыл, что такое солнечные лучи) — несмотря на это весь он отдавал темнотою, и дело было не в черных одеяньях — казалось, что эта тьма наполняла его изнутри, да с такой силой там билось, что и появились эти паутинчатые трещины. И странно: почти в каждое мгновенье менялось мнение о нем — то, казалось, что — это страшный преступник, что ему ничего не стоит совершит всякое зверство, и никакие человеческие чувства ему не знакомы; то наоборот казалось, что он святой страдалец, мученик, что он сам готов пойти ради любого человека на мучения.

Итак, он сжал этого Цродграба за шею, вздернул в воздух, и отчаянно принялся трясти, требуя, чтобы он признался, куда подевал Нэдию. Конечно, Цродграб был перепуган; ведь ему никогда прежде и не доводилось видеть замкнутого Альфонсо. Ужасы окружающего Эрегион мира забылись, но теперь вот нахлынули с прежней силой — он видел пред собою жуткого призрака, и сжимающий мучительный страх, но не за себя, а за свою семью охватил его. Ведь ему подумалось, что ежели через стены пробрался один, так могли и иные прорваться — вот и впрямь: увидел в этом свете какое-то движенье — значит, разделавшись с ним, они могли напасть и на лагерь Цродграбов. И тогда он перехватил у своего горла ручищи Альфонсо, принялся их сжимать, почувствовал, что по пальцам его стекает кровь: он хотел выкрикнуть, поднять тревогу; однако — крик застрял в его сжимаемом горле, и он только закашлялся — попытался еще вырваться, но, конечно, все усилия против железной хватки были тщетны. Между тем, та тень, которую он приметил еще раньше, нахлынула на Альфонсо, и оказалась вовсе не новым ужасным призраком, но прекрасной, хоть и плачущей Аргонией. Она, слыша, как захрустела шея Цродграба, переборола себя, и, все-таки, бросилась к любимому, моля его остановится — в ответ он только прорычал что-то бессвязное, а на Цродграба, лицо которого посинело и распухло, который еще дергался, но совсем слабо, он зашипел яростно:

— Отвечай, куда ты ее спрятал?! Куда?!.. Вы все, ненавистные! Да как же вы смеете мешать нам?! Почему…

Но он не договорил, так как Цродграб, за мгновенье до того судорожно передергивавшийся вытянутым ликом, и метавший перепуганный, мучительный взор, вдруг разом успокоился, и не издавал больше никаких стонов — взгляд его остановился на Альфонсо, и было в этом взгляде такое умиротворение, такое согласие со всем сущим, что Альфонсо одумался, испугался, что он мог совершить еще одно страшное преступленье — тут возрос в нем ужас, и, одновременно — время ужасающе замедлилось. Он боялся, что не успеет разжать пальцы, ведь Цродграб был уже на последнем издыхании, и, в то же время чувствовал, что они не разжимаются, но напротив — судорожно сжимаются. Он чувствовал, как входят они все глубже и глубже в податливую плоть, хотел воплем свое отчаянье выразить, однако — рот не размыкался. Всего это заняло несколько мгновений, а ему показалось, что минул целый час. И вот эти хрупкие кости ужасающе, пронзительно затрещали, и свет который лился из очей Цродграба тут же померк. Однако, пальцы Альфонсо продолжали сжиматься — вот он почувствовал, как хлынула еще горячая, еще бьющая замирающим пульсом кровь, и сам закричал, попятился. А светляки, которые все это время тревожно кружились вокруг, в это же мгновенье разлетелись в стороны, и оказалось, что стоят они на опушке леса, который широкими объятиями раскрывался к северу. Там, над северным горизонтом, над плавными уступами холмов взошла уже полная Луна и взирала своим ужасающе ясным ликом прямо на Альфонсо. А какая же жуть, какая же тоска вековечная была в ее огромных очах!

Альфонсо, ничего не ведя, повалился на колени перед Цродграбом, схватил его за тощую недвижимую руку, и забормотал что-то, в чем можно было разобрать только: «Да, ведь, жив ты!.. Не мог, не мог ты умереть!..» — однако, перед ним была лишь пустая оболочка — он сжал свои костлявые, цепкие пальцы, что разодрал ему горло, как разве что волк дикий мог бы клыками разодрать. Из разодранного горла хлестала кровь, и от запаха ее у Альфонсо кружилась голова — он еще что-то бормотал, а потом, когда Аргония пала на колени рядом с ним, он метнул на нее затравленный взор, и вскрикнул: