Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

Свет был уже совсем близко, стройными, ласковыми колоннами исходил из-за стволов, еще один рывок и… Он оказался в этом свете, он, не смея взглянуть в ее лик, но чувствуя, что она негасимой свечой сияет над ним, зашептал признания в любви, строки из стихов, и все плача… Но вот совсем сбился, и прошептал:

— Да что же я… Да зачем же все это… К чему все эти слова, когда ты итак все понимаешь… Ах, да разве же можно это выразить словами?!..

— Да я знала. Я ждала… — голос такой легкий, словно из света сотканный, обвивающий, в радостном творческом стремлении возносящий ввысь…

Но этот же самый голос, да и возгласы Робина слышал и Альфонсо. Да — он скатившийся на дно оврага, и заснувший среди теплых цветов и трав, перенесся в этот безжизненный, леденящий лес. Он оказался здесь много раньше Робина, но совсем не заметил леденящего холода — он с воем, не чувствуя ни ног, ни тела, но как и всегда поглощенный душевным страданием, долго и из всех сил бежал среди стволов — однако, все это было настолько однообразно, что ему вскоре стало чудится, будто он бегает по кругу, и без конца возвращается на прежнее место. Он завыл волком, но не замедлил свой бег — понимая, что, ежели он остановится, то это будет поражением, что он, все-таки, погрузится во мрак забвения. И он вновь, и вновь выкрикивал имя Нэдии, и уж казалось ему, будто она единственная во всем мироздании есть свет, а все остальное — мрак да холод…

И вот он увидел этот льющийся между стволов свет, услышал даже и шепот милый, и стремительными прыжками, взвыв радостно, метнулся к ней. И какая же боль взметнулась в его титанической и истерзанной душе, когда услышал он голос этого неведомого ему соперника. С какой же силой хлынула у него из носа кровь, когда он услышал Ее (а он и не сомневался на мгновенье, что это Нэдия) — ласковый ответ. Вена выходящая из под виска и протягивающаяся через лоб, в иное время едва приметная, теперь забилась, разбухла, от напряжения нестерпимого потемнела, и, казалось, стоило до нее дотронуться, и она бы разорвалась, залила бы его лицо кровью. Но он стоял из всех сил вцепившись в какой-то ствол, и все слушал… слушал… слушал — чувствовал муку смертную, и, в тоже время, боялся пропустить хоть одно слово.

Но вот, когда вновь раздался рыдающий, исступленный в неземном блаженстве голос Робина, в упоении вновь и вновь повторяющий свое признание в любви, Альфонсо больше не смог сдерживаться. Он тут же метнулся в этот свет, увидел согбенную, дрожащую фигуру, и даже не понимая, что — это брат его Робин, налетел на него, тут же не разбирая, куда бьет обрушил несколько сильных ударов, да и захрипел: «Прочь!.. Прочь я тебе приказываю!.. Не смей — слышишь ты — не смей приближаться к ней!» — они вдвоем уже выпали из света, но и отсветов его было достаточно, чтобы видеть разбитые в кровь лик Робина, и перекошенного, напряженного, изрезанного паутиной морщин Альфонсо. Однако они двадцать лет бок о бок прожившие в Эрегионе, теперь не узнали друг друга, и каждый представлялся иному отвратительным чудищем, похитителем счастья, разрушителем всего мира.

И первым порывом Робина было, конечно, бросится на Альфонсо, попытаться прорваться к Вероник — он и бросился, но его перехватили могучие темные длани Альфонсо и сильным толчком отбросили назад, да так, что Робин спиною ударился о черный ствол, едва не лишился сознания. Покачиваясь, поднялся он, одноглазый, и почудилось ему, что за яростным ревом этого темного чудища, зовет его нежный голос. А Альфонсо надвигался на него, и выдыхал: «Прочь! Прочь ты, мерзкая тварь! Да сколько же вас, мерзких гадов, которые все счастье хотят отнять, которым любовь наша нестерпима!.. Я люблю, люблю ее — слышишь ты?! Слышите вы все?!.. Все эти годы любил и теперь любить не перестану, и не откажусь от нее! Люблю, люблю ее! Убирайся же прочь, или в клочья тебя раздеру!»

И тогда Робин повернулся, и, оставляя на снегу темные кровяные капли, что было у него сил, побежал прочь. Не от страха, конечно, он побежал: что могла значить смерть или любые увечья, против его чувства к Веронике? Но побежал он от того, что понял, что этот некто безмерно и долго, и еще дольше и сильнее, нежели он страдает от любви к Ней — и он понимал его чувства: разве же можно было не любить Ее; так же он понимал, что этот неведомый страдалец не позволит, чтобы он, Робин, находился поблизости. И бежал он с таким отчаяньем, потому что знал, что надолго не хватит этой жертвенности, что он захочет вернуться, и, быть может, бороться с этим соперником. Да — в какое-то мгновенье он едва не бросился на Альфонсо, едва в шею ему не вцепился, но в то же мгновенье вспомнилась лестница, эти толпы бесчисленные вокруг этой лестницы друг друга терзающие, расплывающиеся; вспомнился и темный хаос, в котором в светоносное облако обратилось Вероника — понял, что все эта злоба бесконечная, и эти новые его чувствия — все это есть одно и тоже, что, ежели бы он бросился на это «соперника» — так и стал бы безвольной среди яростных порывов мечущейся частичкой хаоса. И он бежал, надеясь, что, когда он обессилит и повалится, не будет уже видно проблесков света, и он даже если не сможет совладать с жаждой своей — не найдет обратной дороги.

Как только Робин бросился бежать, Альфонсо прыгнул обратно в свет, и тут же чувства его переметнулись от злобы кипучей, к нежности. Он, так же как и Робин до него, пал перед этим светоносным столпом на колени, и голову свою седую склонил, так же как и Робин он зарыдал и стал шептать и выкрикивать, и стонать признания в любви, только вот повторял он имя не Вероники, а Нэдии. А она не перебивала его, но, казалось, внимательно слушала. Когда же он сбился, и, все рыдая, стал выжидать, какими святыми, сокровенными словами она его одарит. А эта «Нэдия» шептала нежным голосом то, что он хотел услышать. Шептала, что, они теперь всегда будут вместе… Да много, много чего она еще ему тогда шептала. А вот Альфонсо испытывал не радость, которую он так долго, с такой надеждой выжидал, но раскаяние, угрызенья все большие. Почему то вспомнилось ему, как еще совсем недавно мчался он через этот лес, среди стволов, как скрипел под его ногами снежно-ледовый пласт, как часто спотыкался он, падал, как было ему больно. Вспоминался ему теперь так же и тот некто, кого он прогнал — и представлял Альфонсо, как этот некто бежит теперь среди стволов, и тоже ведь на каждом шагу спотыкается, падает, выкрикивает что-то с мукой, с надрывом, замерзает. И ему жутко совестно стало за то, что он так вот изгнал его, лишил счастья. И он уже совершенно не слышал, что такое говорит эта «Нэдия» — он еще ниже склонил свою голову, и зашептал:

— Ты прости, прости меня пожалуйста!.. Я уж знаю, что страшное совершил, но все равно — прости меня, пожалуйста!.. Я много раз клялся, что в ад уйду… И вот опять — опять я кого-то несчастным сделал…

Эта «Нэдия» продолжала говорить что-то нежное, но Альфонсо ее не слышал — раскаленная кровь кипела в его голове, и он уж уверил себя, что непременно должен вернуть того изгнанного, а самому бежать прочь от этого незаслуженного счастья. Он прохрипел какие-то страшные проклятья на свою голову, и бросился было бежать, да остановил его ее нежный возглас — о, как страстно, как тоскливо этот возглас прозвучал! Она молила, чтобы он не уходил, и так уж нестерпима была эта мука, что Альфонсо зажал уши, и скрежеща зубами, бросился прочь. Да — эта была еще непереносимая, титаническая мука из той бесконечной череды мук, которые сковывали всю его жизнь…

Робин повалился таки на этот жесткий снег, ударился головой о корень — он надеялся, что наступит теперь забытье, и он даже молил страстно: «Быстрее же — быстрее же приходи, тьма, или не выдержу — назад брошусь! Ну же, тьма — твой я уже давно! Поглоти же меня!» — но только болью отзывалось отмороженное тело. И вот он услышал стремительно приближающийся скрип, чье-то прерывистое, глубокое дыханье; застонал, перевернулся, и увидел, что та темная фигура «соперник», от которого он с такой страстью пытался убежать, возвышается теперь над ним. Он отмахнулся от него ослабевшей рукой, как от дурного виденья, прохрипел:

— Иди… иди к своему счастью… Мне тяжело, не мучь меня так!.. Я, ради Любви, тебе пожертвовал!.. Иди, и будьте счастливы… Но зачем же еще более меня мучить?!.. Оставьте, оставьте — дайте я умру спокойно, замерзну…

Альфонсо еще не узнал Робина, но уже почувствовал, что — это близкий ему человек, и от этого только возросло в нем нежное, братское чувство, а еще отвращение к самому себе — и вновь, и вновь казнил он себя, что прежде не исполнил клятвы, не оставил этого болезненного существования, не ушел в преисподнею. Он вглядывался в Робина, и, все еще не узнавая его, спрашивал:

— Ты любишь ЕЕ?

— О, да. — тихим, но страстным голосом прозвучал ответ. — Все эти годы любил, потому что ЕЕ невозможно не любить… Не надо — не надо меня так терзать!.. Я ведь пытался найти забвенье, а теперь, этим вопросом… — он не договорил, задышал тяжело.