Девочка из Пентагона - Мариэтта Роз

1988–1989 гг

О том, что Вовка утонул ещё в начале августа, я узнала лишь в конце лета, когда вернулась из пионерского лагеря, куда меня на все три смены запихнули родители подальше от города, от асфальтовой жары и подальше от моих друзей.

Узнала во дворе. Вышла погулять, думала, кого позвать, прикидывала, кто может сейчас быть дома. Тут откуда-то выскочили оба Сашки, начали кричать, размахивать руками.

Я долго не могла понять, что они говорят.

Долго не могла поверить.

Вовка не мог утонуть! Он ведь Вовка! Наш Вовка! Шадрин! Маленький, самый маленький в классе! Рыжий, с конопушками!

Он ведь занимался плаванием! Он ведь был перспективным!

Он ведь так мечтал стать пионером, путешественником, спасти меня от хулигана-пятиклассника!..

Вовку унесла хитрая, коварная Обь. Он был на даче — на той самой даче, которой так завидовали наши родители: недалеко от станции, недалеко от большой реки, двухэтажный домик с электричеством, водопроводом. В тот день он решил порыбачить и вдруг увидел, как течение уносит надувной плот с двумя орущими малышами. Малышей он спас, а его самого затянула воронка, которых в Оби множество.

Его матери потом вручили маленькую желтенькую медальку в коробочке. Красиво, торжественно. Весь дом сбежался посмотреть!

Только вот Вовки уже не было…

Тут же оба Сашки огорошили еще одной новостью — в июле уехал Толик. Не просто в другой дом, другой район, а вообще в другой город. Куда — не известно! У соседей нового адреса семьи Рублёвых не оказалось. Самих Сашек в то время в городе тоже не было. Был ли Вовка дома — не известно, у него сейчас не спросишь…

Я — в слезах, с дрожащими губами — ринулась было на чердак, но увидела на двери огромный амбарный замок. Моих любимых неформалов выселили.

Постучалась к Иринке. Она сказала, что была драка, но устроили ее какие-то парни, лысые, в спортивных штанах. Кто такие — не понятно. Откуда и зачем пришли — тоже. Соседи, конечно, вызвали милицию. Патруль приехал быстро, забрал с чердака всех, кто не успел сбежать. Тёте Клаве, старшей по подъезду, строго-настрого наказали чердак закрыть, и вообще все чердаки в доме. Неформалов выселили.

Где их теперь искать?

— А кто его знает! — Иринка пожала плечами. — Лёнька говорит, что они сейчас за оперным театром собираются. Не знаю…

Дома родители любовно стирали тряпочкой мифическую пыль с нового цветного телевизора. Мать всё охала:

— Наконец-то, заживем, как люди!

Отец поддакивал.

Тогда я пошла к себе в комнату. Залезла под одеяло, долго ревела, зажав в руках красивого плюшевого кенгуру, его мне подарил Вовка на Новый год.

Кенгуру был смешным — лапы растопырены, большие блестящие глаза, а на животе кармашек. Раньше там была большая конфета. А под конфетой оказалась записка. Корявым Вовкиным подчерком на ней было написано: «Жека! Ты самая лучшая девчонка на свете!»

Первого сентября мы — уже трое — пошли в школу без особой радости. Даже, казалось, букеты у нас в руках завяли от нашей безрадостности.

Машка уехала, Толика нет, а Вовки больше никогда не будет.

Чему радоваться-то?

— Что стыдно? — заржали над нами третьи классы. Громче всех Колька Щелкин. — Все уже пионеры, а вы — октябрята!

Ой, ну и подумаешь!

На торжественной линейке произошел грандиозный скандал — Кеха явилась выкрашенная в черный цвет и короткой джинсовой юбке. Старшеклассницы чуть не умерли от зависти, а директриса и фашистка были готовы лопнуть от злости! Сама Кеха проигнорировала громкие высказывания и, гордо вскинув почерневшую голову, отправилась домой, в первый же день учебы.

Директриса разъярилась. Долго орала в микрофон, что не позволит нарушать принятую форму, принятые правила и так далее, и тому подобное.

Её не слушали. Все перешептывались.

— Ой, юбочка-то какая! юбочка! — сокрушались девчонки.

— А ноги-то! ноги! — вздыхали парни.

Уже в классе нас троих — меня, Сашку и ещё одного Сашку — наконец, приняли в пионеры.

Клятву мы пробубнили кое-как, все время запинались. Просто толком не выучили, вот и всё! Не верили мы больше в пионерскую клятву.

Людмила Михайловна слушала нас, то и дело поджимала губы. Колька демонстративно кривился. Но нас всё-таки приняли. Учительница лично повязала нам красные галстуки, что-то сказала, мы сняли октябрятские значки — и всё. Мы теперь пионеры.

(Позже я свой значок с маленьким кудрявым мальчиком положила в пенал. Там он у меня и остался на все школьные годы. Мальчика было жалко.)

Затем Людмила Михайловна проникновенно высказалась про подвиг Вовки, мельком упомянула Толика. Класс слушал равнодушно, словно никто из них не понимал, что Толик уехал, а Вовки больше никогда не будет!.. Нет, Горюша, кажется, понимал…

В тот же день, первого сентября, мы решили навестить знакомых неформалов. Пошли к оперному театру и обалдели.

Нефомалов стало больше! В несколько раз больше! И откуда только они все взялись? Причем если раньше в основном среди них были старшеклассники, студенты, то сейчас — просто масса подростков лет тринадцати-четырнадцати! Но это были уже совсем другие неформалы. Не таинственные пришельцы, спокойные, внимательные — а наглые, злые, демонстративные. Бритые виски, ирокезы, серьги, цепи, заклепки. Тогда-то и появились фенечки — ниточки, увитые бисером, мелкими бусинками. Новые неформалы включали звук на полную мощность, говорили на странном, ломанном языке.

Таинственные пришельцы моего детства и наглые подростки сидели в скверике у театра на соседних лавочках и косились друг на друга — то с любопытством, то с презрением. Не перемешивались.

Впрочем, взрослые плевались вслед и тем, и другим. Они же — и пришельцы, и подростки — не обращали внимания или делали вид, что не обращают внимание.

Кое-как нашли знакомых. Нам обрадовались.

Мы долго говорили. Неформалы искренне, без лишнего пафоса жалели Вовку, его мать. Вспомнили Юрку, почему-то вздохнули. Тут же заговорили о Кехе, о том, как сильно она изменилась буквально за одно лето, о прочих делах.

Впрочем, изменилась не одна Кеха. Вообще весь окружающий мир менялся с невообразимой скоростью!

Кинотеатры наводнились зарубежными фильмами: сказки, фантастика, ужасы, эротика, мелодрамы. Мы ходили на всё подряд! Про возрастные ограничения бабушки-билетерши ещё не знали.

Откуда-то повсеместно появились записи, пластинки: Цой, Башлачев, Дягилева, Шевчук, Гребенщиков, Кинчев, Бутусов, Макаревич. Часть из них официально продавалась в музыкальных магазинах, но большая всё-таки переходила из рук в руки в виде потертых плёнок, кассет. Заговорили о квартирниках, рок-фестивалях. Их вроде как не одобряли, писали, что «подобная музыка только разлагает молодежь», да и не музыка это вовсе! Так! Визг, шум, грохот. Но русский рок не смотря на все запреты, возражения, возмущения упрямо прорывался наружу из той темницы, где был заключен долгое время.

И книги. В толстых литературных журналах появились имена, о которые раньше не то, что публиковать, вспоминать нельзя было. Солженицын, Булгаков, Есенин, Пастернак, Цветаева, Замятин. Книги, написанные много лет назад, многие даже до войны, украденные у нас — всё возвращалось. Номера с заветными романами свято хранились, переплетались. В библиотеках на них была очередь не хуже, чем за колбасой. В завершении ко всему — или символизируя начало? — некоторые маститые деятели искусств вдруг выдавали такие произведения, от которых холодели многие взрослые.

В школе (и не только в нашей девяносто девятке) всё чаще стали вспыхивать скандалы из-за внешнего вида. У дверей директорского кабинета теперь стояли огромные очереди — девчонки в брюках или коротких юбках, парни с длинными волосами, серьгами. А толку-то? У дверей школы выставили патруль, набрали из актива комсомола. В их обязанности вменялось снимать серьги с парней, мерить длину девчачих юбки специальной линейкой, а тех школьниц, что явились в брюках, отправлять домой переодеваться; у всех нарушителей отбирались дневники. Тоже не помогло. Наоборот, упала посещаемость, участились драки. Тогда директриса и фашистка вооружились линейками, ножницами — бегали по школе, мерили длину юбок девочек, пытались стричь волосы парням — провинившимся вносили соответствующие записи в дневники, ставили «двойки» за поведение, вызывали родителей. Нарушителей меньше не становилось.

Борьба за внешность отвлекла учителей оттого, что происходило в туалетах на втором этаже, где как раз учились мы, малыши, — старшеклассники там активно менялись кассетами, пластинками, торговали косметикой. Заметили лишь тогда, когда уборщица пожаловалась на неприличные рисунки и надписи на дверях кабинок. Ринулись было туда — обмен переместился во двор.