На синей комете - Розмари Уэллс

Уилла-Сью приносила с собой кукол. То одевала их, то раздевала, то «водила гулять». И так без конца. Я даже стыдился в одной комнате с ней находиться. Мамаши тётиных учеников и их кухарки нахваливали Уиллу-Сью, говорили, что она очаровательна, что похожа на ангелочка, что у неё губки бантиком, и подкладывали ей лучшие кусочки тортов и пирогов. Зато на меня они смотрели, будто я — блохастый бродячий кот с учебником арифметики в лапах. Иногда мне давали жвачку, но тётя Кармен, улучив момент, заставляла её выплюнуть.

Я терпел всё и всех. Лишь семейку Петтишанксов на дух не переносил. На пианино Бетси Петтишанкс играла прескверно: она регулярно сбивалась на втором такте «Лунной сонаты», а когда тётя Кармен требовала, чтобы Бетси вернулась к первому, девица начинала рыдать. Тем не менее ей предстояло участвовать в конкурсе, и миссис Петтишанкс, которая мечтала, чтобы дочка получила приз, вплывала в гостиную во время занятия и, притворяясь, будто ей надо срочно переставить вазу с цветами или переложить фрукты с блюда на блюдо, прислушивалась к музыкальным потугам своего чада. В роскошном халате с белым кружевным воротником и обтянутыми шёлком пуговицами, миссис Петтишанкс вдохновенно подхмыкивала «Лунную сонату», словно надеялась помочь Бетси одолеть трудные места, и морщилась, как от зубной боли, когда дочка в очередной раз спотыкалась на втором такте. Выйдя после урока из дома банкира, даже тётя Кармен не выдерживала и говорила, что девчонке пристало играть «Чижика-пыжика», а не «Лунную сонату», и у неё нет ни малейшего шанса на победу в конкурсе. Но беседуя с миссис Петтишанкс, тётя об этом даже не заикалась.

Увидев меня впервые, хозяйка дома тут же выдала тёте Кармен кучу одежды, из которой вырос её сын Сирил, тот самый, для которого папаша Петтишанкс украл мои поезда.

— Мне приятнее отдать вещи вам, чем отнести на благотворительный базар в церковь, — сказала тёте Кармен миссис Петтишанкс.

Я был тощий и мелкий. Как креветка. На весах в кабинете врача едва тянул на двадцать пять кило. Шмотки, доставшиеся мне от Сирила, пришлось ушивать на поясе и сильно укорачивать рукава и штанины. Тётя Кармен их, конечно, не отрезала, а подвернула: когда я подрасту, она их снова отпустит, и одежду не придется покупать, пусть даже в магазине, где торгуют поношенными вещами. «Большая экономия для семейного бюджета, молодой человек», — говорила тётя. Так я и ходил в обносках Сирила — даже к нему домой. И сгорал от стыда.

Сирил Петтишанкс тоже учился в пятом классе. Но встречаться нам прежде не доводилось, поскольку он учился не в обычной школе, а в частном заведении для господских деток, в своём богатом районе. Отец Сирила мечтал, что тот, когда станет студентом Гарварда, будет участвовать в публичных дебатах. Вообще, дебаты были очень модным занятием, и все школы и университеты имели свои команды дебатёров. Чтобы попасть в такую команду, Сирилу приходилось заучивать наизусть длинные речи разных знаменитостей и всякие другие тексты. Если верить Уилле-Сью — а она посещала этот дом давно, куда дольше, чем я, — мистер Петтишанкс требовал от сына зубрить стихи Киплинга, помногу страниц. Он говорил: «Киплинг прочищает тело и душу».

Сирил, довольно смазливый мальчик с чёрными густыми ресницами и румяными щеками, вечно ходил потный. А ещё он отличался нахальством и бесцеремонностью, вёл себя, как породистый щенок, который думает, что он уже ровня папе-ньюфаундленду, хотя до папы ему далеко. Он носил форменный галстук своей частной гимназии, синий в красную полоску, но галстук этот был вечно скособочен и завязан каким-то путаным-перепутанным узлом, а рубашка вылезала из коротких серых штанов.

Декламируя Киплинга, Сирил стискивал спинку кресла и раскачивал его взад-вперёд. Он набирал в лёгкие как можно больше воздуха, ерошил свои кудрявые чёрные волосы, убирая с лица хохолок, запрокидывал голову и начинал, глядя вверх, точно считывал стихотворение с потолка:

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,Когда повсюду паникуют все…

— Сирил, не начинай вторую строку с «когда», — напоминала ему тётя Кармен. — Не «Когда повсюду», а «Пусть всюду только…» И конец другой: «только паника и страх».

Ты не потеряешь… не потеряешь веры в себя…

Он запнулся.

— Сирил, слова на потолке не написаны, — сказала тётя Кармен. — Смотри на слушателей. И руками не размахивай. Жестикулировать можно одной рукой — выразительно, с достоинством, как сделал бы сам Киплинг. Представь Редьярда Киплинга в тропическом шлеме, в джунглях Индии, представь, как он говорит с местными жителями, с пенджабцами! И не сутулься, Сирил. За господином Киплингом этого не водилось. Ну, начинай заново.

Делая математику, я вполуха слушал, как Сирил борется со знакомыми мне словами и строками. В окно лился предвечерний свет, в его лучах кружили пылинки. Где-то в этом доме находятся мои поезда. Как же хочется их увидеть! Где они могут быть? Вероятно, в комнате Сирила — только где она, эта комната? Мне так отчаянно захотелось увидеть мои поезда, что, пробормотав «извините, мне надо выйти», я оставил тетрадь и учебник на столе и, выскочив из гостиной, сначала устремился под лестницу — к туалету. Я открыл дверь и закрыл её погромче, с хлопком, чтобы услышала тётя Кармен. Пусть знает, что я в туалете. Всё равно они с Сирилом будут биться над первой строфой ещё добрых двадцать минут.

Бесшумно, по-кошачьи, я шмыгнул вверх по лестнице и быстренько заглянул во все спальни. Комната Сирила оказалась в самом конце коридора. Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули петли, я открыл огромную, высотой метра три, а то и больше, дверь красного дерева. На стене красовалось тёмно-красное знамя Гарвардского университета. На кровати валялись футбольные и бейсбольные мячи, пластинки для фонографа и шлем с буквой «Г» на боку. Возле кровати — ещё одна куча: какие-то мечи, шпаги, бейсбольные рукавицы, лук и стрелы. На стуле — бейсбольная маска с решёткой для глаз, нагрудник, налокотники и наколенники. На батарее, под ковбойской шляпой, — две теннисные ракетки. У Сирила имелся даже набор из шести игрушечных пистолетов и ружей с чеканкой и красными драгоценными камнями на хромированных рукоятках. Спутанные портупеи и ремни с кобурами висели на спинке кровати вместе с игрушечными патронташами. Ещё повсюду валялись грязные носки. А поездов не было. Ни намёка. Ни фигурки пассажира, ни шлагбаума, ни семафора.

Я уже собрался бежать вниз, как вдруг заметил на кровати открытую тетрадку. По литературе? Да, похоже. Так, тут отчёт о прочитанных книгах. Ничего себе! У меня даже во рту пересохло от удивления. Сирил Петтишанкс, будущий студент Гарварда и наследник банкира, получил ПАРУ! Отчёт за прочитанное в пятом классе ему не зачли! А почерк-то, почерк! Не лучше, чем у первоклассника.

«Не жалейте себя, юноша», — написал на полях, около оценки, его учитель. У меня даже мурашки по всему телу побежали. Ну и ну! Остается только ждать, когда он провалит всё остальное.

В следующий понедельник Сирил утоп в стихотворении Киплинга, как в болоте. Особенно плохо ему давалась строфа про триумфы, которая была на самом деле очень красивой:

И если сможешь ждать, не уставая,И если устоишь, когда из словТвоих сумеют ловко негодяиСплести силки для ловли простаков,И если будешь жить не для показа,Ценя триумфы менее всего,Когда же дело жизни рухнет разом,Ты из обломков возродишь его…

Он постоянно менял местами слова и в итоге сбивался с ритма.

— Сирил, не «из твоих слов», а «из слов твоих», — поправляла ученика тётя Кармен. — И пожалуйста, не путай силки с тисками. Силки плетут и в них ловят, а в тисках держат. Это совсем не одно и то же.

В ответ Сирил принялся раскачивать кресло, и оно упало на бок. Он был терпеливее, чем его сестра Бетси, и читал снова и снова, без единой жалобы. При этом переминался с ноги на ногу и то и дело засовывал руки в карманы, а тётя Кармен тут же прерывала урок и требовала, чтобы он вынул руки, потому что Редьярд Киплинг и в джунглях Индии оставался английским джентльменом, а английские джентльмены никогда не держат руки в карманах, особенно в джунглях.

— Посылай звук слушателям, Сирил! Не бормочи себе под нос, — напомнила тётя. — Начни со слов «И если сможешь, не боясь провала…».

Я, наверно, пожалел бы Сирила, не будь он счастливым обладателем моих поездов. За какие заслуги он их получил? И чем провинился я? Почему их у меня отобрали?

Через неделю я снова отпросился в туалет и снова громко хлопнул дверью, слыша из гостиной голос Сирила: «И если не боишься провалиться…»

На этот раз я прокрался через кухню и нашёл дверь, а за ней лестницу, которая вела в подвал. Я щёлкнул выключателем и устремился вниз. Под лестницей оказались три полных комплекта средневековых военных доспехов, с латами и мечами! Дальше пространство загромождали шкафы с потемневшими серебряными сервизами и другая старая мебель — и ни одного поезда. Вдоль стен лежали стопки старых номеров журнала Национального географического общества в скользких блестящих обложках — сотни, сотни журналов. Голова портновского манекена торчала меж рогов огромного лося, но нигде, ни в одном углу, не было моих поездов. Даже коробок от них я не нашёл.