Ночь на площади искусств - Виктор Шепило

Постепенно дурное настроение рассеялось. Матвей задумался, не прекращая работы и пения. Вспомнил лучшие свои творения, которые делал по особым заказам. Матвей реставрировал уникальное «Учение доминиканского монаха Фомы Аквинского», издание Святейшего Синода «Жития святых», трехтомник «Вселенная и человечество» под редакцией Ганса Кремера, а также двадцать томов «Деяний Петра Великого» и многое другое. Вот это были работы — и книги достойные, и спешки никакой.

Тогда его и приметил Ткаллер. Он приехал в Россию изучать акустику концертных залов, попал на ярмарку, где был зал редкой книги, и заинтересовался искусной реставрационной и переплетной работой. Ему представили Кувайцева. Ткаллеру понравилось, что Матвей держался с ним совершенно свободно и с удовольствием рассказывал о своем ремесле. Хорош при этом был его взгляд: с прищуром и своеобразной добродушной и тем не менее хитрой лукавинкой. Подобный прищур, растиражированный сотнями плакатов, сопровождал Ткаллера повсюду в этой стране. Но у Матвея было что-то свое, натуральное. Продолжили беседу уже в буфете, где выпили вечно юной русской водки под тихоокеанскую селедочку.

— Хороший вы народ, иностранцы, — захмелев, сказал Матвей.

— Не такой уж иностранец, — отвечал Ткаллер, поднимая рюмку.

Он поведал Матвею, что живет в небольшом европейском городке, где очень много русских эмигрантов. Притом эмигрантов еще прошлых времен — екатерининских, александровских, николаевских, которые, попав в Европу, по разным причинам не вернулись домой.

Например, его дед, Афанасий Ткалин, жил с братьями в Твери, занимался ткачеством. Братья неожиданно разорились, и младший, Афанасий, взяв свою долю оставшегося капитала, уехал в Европу искать счастья и учиться фотоделу. Там его застала первая мировая. Дед, не желая воевать против своих, изменил фамилию на Ткаллер, перебрался в нейтральную Швейцарию, чтобы переждать грандиозную по тем временам заваруху. Война затянулась. Ткаллер успел жениться. Он еще надеялся после войны вернуться в Тверь и открыть частную фотографию. Но по хворой России прокатилась революционная буря, перешедшая в гражданскую войну и разметавшая не только частных фотографов, но и сотни тысяч русских людей по белу свету. Афанасий решил еще переждать. Вдобавок появились дети. Трое. И коль не вернулся Ткалин-Ткаллер с семьей в двадцатые годы, то в тридцатые и последующие возможности не было уже никакой. Афанасий умер в начале пятидесятых. К тому времени уже никто из потомков не думал о возвращении на родину деда, в это огромное пугающее государство, в котором бесконечно разоблачали врагов, шпионов и вредителей.

Прошли еще десятилетия — и внук Афанасия Ткаллера сорокапятилетний Александр Ткаллер оказался в Москве. Чувствовал он себя довольно странно. Разумеется, он много читал о России, но, только пройдясь по Питеру да по Белокаменной, он вдруг ощутил, что его корни и впрямь здесь.

Александр всегда тяготел к русской культуре, а здесь еще и познакомился со многими интересными людьми. Кувайцев приглянулся ему особенно. Ткаллер воспринял его едва ли не как этнографический образец русского человека. Смешливый и вроде бы незатейливый, он обладал неподдельной гордостью художника. Узнав, что русский переплетчик ни разу не бывал за границей, Ткаллер записал его адрес: может быть, для него найдется переплетная работа — своего рода гастроль.

Прошло время. Матвей уже и забыл о Ткаллере, как вдруг в контору, где он трудился, пришло письмо-приглашение в большом и непривычно красочном конверте. Муниципалитет города просил направить на десять дней «переплетного мастера высокой квалификации господина М. Кувайцева». Муниципалитету кажется, что именно господин Кувайцев достойно справится со сложным делом, ибо он специалист-универсал, каких, к сожалению, в их городе нет. Все затраты по поездке город берет на себя. В письме еще было высказано пожелание: так как фестиваль международный (да еще и с карнавалом!), то желательно, чтобы гости прибыли в национальных костюмах.

— Можно съездить. Отчего же, — говорил Матвей, гордый таким приглашением, — Только костюмчика подходящего у меня нет.

Срочно заказали в театральном ателье спецкостюм. Но у заказчиков и художников возник вопрос: что такое русский национальный костюм в условиях политической разрядки? И вот боярский летник объединился с мужицкой косовороткой и богатыми штанами, вызывавшими в памяти одновременно монголо-татарское нашествие, Сорочинскую ярмарку и тяжкую долю закрепощенного вятского земледельца. Дополняли картину красные сафьяновые сапожки с носами, по-турецки загнутыми к Полярной звезде.

— Да, видно теперь, — сказал с одобрением автор, главный модельер, глядя на облаченного Матвея, — Русский народ — это настоящая национальная общность.

Но в министерстве культуры спецкостюм напрочь забраковали, а модельера перевели в закройщики, как язвительного насмешника и конъюнктурщика. Костюм для Матвея взяли в оперном театре. Это был опять-таки летник, но белого цвета и из легкой кожи. Его дополняла соболья опушка. Вниз спадали длинные рукава, до половины разорванные художественным воображением. Однако под летником опять-таки обнаруживалась синяя мужицкая косоворотка и штаны, вызывающие множество шаловливых ассоциаций. Матвея предупредили, что костюм стоит девятьсот долларов и пошит к премьере оперы «Золотой петушок» на основе эскизов знаменитого Ильи Судейкина. Так что не дай бог, если костюм будет утерян или не возвращен ко дню первого спектакля. Матвей попробовал отказаться от этого дорогостоящего «подрясника», но ему и этого не разрешили. Костюм сфотографировали для таможенных служб, Матвей выдал театру расписку и начал оформляться.

И вот, когда уже было все готово, когда Матвей сдал двадцать четыре фотографии, трижды переписал автобиографию, обошел уйму врачебных кабинетов, представил справку, что много лет является безвозмездным донором, вывел еле заметную татуировку «Рая» — оплошность молодости, словом, когда Матвей уже был готов к отправке… У служащих министерства культуры возник законный вопрос: а справится ли товарищ Кувайцев М. С. в необычной обстановке европейских интриг и бесстыдных инсинуаций? Не растеряется ли он, не уронит ли высокого звания гражданина, художника и даже почвенного патриота? Кое-кто засомневался и предложил готовить дублера, вернее, он уж был подготовлен — с безупречной анкетой и родственными связями в ОВИРе. Матвею рекомендовали передать часть своего инструмента и провести краткие курсы переплетного дела. Сообщили об этой идее Ткаллеру. Тот наотрез отказался, заявив, что, во-первых, фестиваль — не космос, а во-вторых, Кувайцев и только Кувайцев обладает тем своеобразием таланта и характера, которые и привлекли прежде всего организаторов фестиваля. Матвея такой ответ взволновал до слез. С гордостью, а порой и с опаской рассказывал он знакомым о случившемся. Наконец и высокие инстанции согласились — едет Кувайцев. Человек он, несомненно, талантливый и в общем-то надежный. В прошлые времена порядки критиковал, но не все, а лишь некоторые. И негромко. Правда, трезвости не совсем примерной, но и не пьяница. В дебошах не замечен. Провести хороший инструктаж — и пусть едет.

Далее с Матвеем работал опытный инструктор по фамилии Зубов. Коммунист с гранитным характером старой закалки. От него Матвей узнавал, как нельзя вести себя за рубежом Родины. С кем нежелательно общаться, куда не рекомендовано ходить, а главное, как уходить от нежелательных разговоров. Особенно Зубов любил репетировать ответы на всевозможные вопросы. К примеру, спросили о красном терроре. Нужно отвечать, дескать, политическая акция большевиков, предпринятая для укрепления народовластия. В чем-то вынужденная, в чем-то ошибочная. Все ответы были путаные, уклончивые, Матвею приходилось заучивать их наизусть ночами.

— Ну, Матвей Сергеевич, — сказал инструктор Зубов однажды на рассвете, — верим в вас и ждем благополучного возвращения.

— Спасибо за высокое доверие, — само собой вырвалось у Матвея.

А Ткаллер продолжал беспокоиться: звонил, присылал факсы. Поэтому Матвей прибыл в город на несколько дней раньше, и у него было время погулять по улицам и присмотреться к жизни.

И вот теперь в зале «Элизиум», по привычке разговаривая с инструментами и самим собой, Кувайцев никак не мог успокоиться. Конечно, приходило ему в голову, если Ткаллер не захотел говорить о результатах, то дела нехороши. Это ясно. Но как же ему работать? Листая нотные страницы, Матвей приглядывался к непонятным для него крючкам на линейке и ничего не понимал. Разве что только даты жизни. На одной партитуре 1808–1847, на другой 1810–1849. Значит, нужно сработать в манере девятнадцатого столетия. Матвей пожалел, что к истории музыки был столь нелюбопытен. Следовало бы подготовиться перед поездкой. И он думал об этом. Но оформление бумаг, поиски костюма, изнурительный инструктаж совершенно не оставили времени. Кроме того, он совершенно не мог предположить, что Ткаллер будет держать результаты в тайне. Остается одно — работать, как сотни его коллег, не читая. «Стану и я заправским мастерюгой. А завтра узнаю все вместе со всеми. Ну, за работу!»