Весна сорок пятого - Илья Туричин

Гертруда Иоганновна улыбнулась:

– А нет ничего другого…

– Это в каком смысле?

– Нету…

– Дела-а… Ничего. Пошьем. Лесных не откажут! - Он подмигнул. - Такой номер сделаем!

– Григорий Евсеевиш, нету малтшиков в Москве… Я одна…

– Нету?… А где ж они?

– Петя не знаю. А Павлик… Это ошень долго… - Она покосилась на снующих кругом.

Григорий Евсеевич взял ее за руку и потянул за собой.

– Идем. Идем, идем!…

Кто-то окликнул его. Он обернулся.

– Занят. Прости. Завтра. Все дела завтра.

Он вывел Гертруду Иоганновну на улицу, спросил:

– Обедала?… - И не дожидаясь ответа, сказал: - Идем. Тут за углом такая столовка!

Гертруда Иоганновна решительно остановилась, отвела взгляд на стену противоположного дома, будто там бог знает как интересно. Обронила тихо:

– У меня нет картошек.

– Как это нет?

– Отдел кадров оформляет…

– Черт с ним, с отделом кадров! - воскликнул Григорий Евсеевич. - Столовка без карточек. Идем.

Он привел ее в маленькую учрежденческую столовую, она не обратила внимания на название учреждения. Повесил свой плащ и ее ватник вешалку. Усадил за маленький, покрытый несвежей скатертью столик.

– Посиди, я сейчас.

Гертруда Иоганновна следила за ним взглядом, как он торопливо пересекает зальчик, подходит к официантке, что-то говорит улыбаясь. И уходит вслед за ней в дверь, ведущую, очевидно, на кухню.

И вдруг ей показалось, что она уже была в этой столовой, давным-давно. И так же торопливо шел Григорий Евсеевич к той же официантке и говорил ей что-то. А рядом сидели Иван и мальчики. Мальчики под столом тихонько пинали друг друга, а лица у них были благодушно-каменные, словно ничего не происходит под столом, а сидят они чинно-благородно. Такие условия игры.

Сердце превращается в крохотный комочек, вытолкнув всю кровь, и кровь приливает к щекам, к горлу, она чувствует ее жар. Трудно дышать. А сердце словно окаменело, остановилось. Последнее время у нее бывают эти странные приступы. Надо посидеть тихонько, расслабившись. Оно пойдет, сердце, пойдет…

Вернулся Григорий Евсеевич. Лицо у него было такое, словно он дрался там, на кухне, и победил. Следом шла официантка с подносом, на котором стояли тарелки.

Гертруда Иоганновна ела старательно и неторопливо. Григорий Евсеевич хлебал суп быстро, словно боялся не успеть опорожнить тарелку. Да еще рассказывал какие-то истории, которые случались с цирковой бригадой на фронте.

Гертруда Иоганновна почти не слышала, он понимал, что она не слушает, думает о чем-то своем, и все говорил, говорил, стараясь бессознательно отвлечь ее от ее мыслей, понимал, что они мало радостные.

Ей было неловко, что она не слушает директора, но ничего Гертруда Иоганновна поделать с собой не могла. Слово "фронт" сразу вызывало в памяти уход Ивана, его глаза, теплые, такие родные губы… Она пережила его смерть и его воскресение, ни разу так и не повидав мужа, даже не зная, где он, что с ним. А теперь еще и Петя на фронте. А за линией фронта, где-то там, в Германии, Павел.

И ничего-то, ничегошеньки она не знает ни о ком. Она оторвана от них, и нет, наверное, ничего горше этой пустоты вокруг. Даже в Гронске, в фашистском замкнутом круге, который все сужался и сужался, как петля, накинутая на шею, ей не было так одиноко, так худо.

После обеда она почувствовала предательскую слабость: отвыкла за эти дни от сытной еды. Когда вышли из столовой на шумную залитую мартовским солнцем улицу, она внезапно остановилась и глубоко вздохнула.

– Ты что, Гертруда?

– Нишего, Евсеевиш… Пройдет… Устала…

– Пойдем-ка, посидим в скверике. Не замерзнем на солнышке?

Она слабо улыбнулась в ответ.

Сквер был пуст, только в глубине, на скамейке сидела старушка закутанная в серый платок, да рядом играл ребенок. Скреб деревянной лопаткой серый снег.

Они сели на скамейку под деревом, на котором каким-то чудом еще трепетались кое-где сухие коричневые листья.

Некоторое время Гертруда Иоганновна наблюдала за неуверенными движениями малыша.

– Ну, давай рассказывай, где мальчики, что делала? Последний раз я видел Павлика и Петю, когда они сбежали с дороги в Гронск. Тебя выручать. А за ними ушел Жак Флич.

Она кивнула. Флич… Флича увезли в какой-то лагерь, и она ничего не смогла сделать. Вокруг нее уже стягивалась петля.

И она начала рассказывать. Первый раз в жизни она как бы видела себя со стороны, осмысливала и оценивала поступки свои, мысли, переживания. Даже представить себе не могла, что вот так просто, в скверике, под шуршание шин и автомобильные гудки она сможет найти слова, чтобы рассказать о сокровенном, не переживая его заново, а отстраненно, как бы не о себе рассказывала.

А Григорий Евсеевич слушал и ужасался, и слезы текли по его щекам, когда поведала она о гибели клоуна Мимозы, дяди Миши, и о том, как Доппель увез Павла, и вместе с Гертрудой пережил он мнимую гибель Ивана. Добрая душа директора отзывалась на каждое ее слово, хотя рассказывала она медленно, с трудом подбирая русские слова, как бывало всегда, когда она волновалась.

Почернело небо, и на улице зажглись фонари, потянул холодный ветер, а Гертруда Иоганновна все вспоминала и вспоминала.

Через два дня был подписан приказ о зачислении артистки Лужиной Гертруды Иоганновны на работу. Ей выдали продуктовые карточки и предоставили место в общежитии. Она понимала, что не обошлось без вмешательства Григория Евсеевича, и в душе была ему благодарна. Она бы сказала об этом, но Григорий Евсеевич уехал со своей бригадой в очередную поездку. Она понимала, что он взял бы и ее, если бы у нее был номер. Но увы, номера не было. Лошадей, Мальву и Дублона, передали какому-то ведомству, искать их было бесполезно, за три года вряд ли лошади сохранили цирковые навыки. Надо было брать новых лошадей и начинать все сначала - объездку, дрессировку… Ей одной не под силу. Да и не дадут лошадей, пока не вернутся с войны Иван и мальчики. Ах, скорей бы!…

Считалось, что она на репетиционном периоде, но по сути она стала нахлебницей: получала зарплату, карточки, а ничего не делала. Попробовала было подыскать себе партнера или партнершу. Сделать партерный номер, ведь поначалу работали же они с Иваном акробатический этюд! И неплохо получалось.

Впрочем, это было так давно, совсем в другой жизни. И тогда рядом был Иван, а с Иваном она могла работать хоть под куполом. Иван был надежен. Иван!…

Свободных актеров немало слонялось в коридорах Управления. Не во-первых, не со всяким сможешь работать, а те, с которыми могла бы, относились к идее совместного номера более чем прохладно. Номер делать непросто, а вернется старый партнер - и все рухнет, тем более что у Гертруды не просто партнер, а муж. Да и как ее судьба сложится? Немка. В тюрьме сидела.

Гертруда Иоганновна ощущала неприязнь к себе, холодность, ловила во взглядах любопытство, даже осуждение. Попытки сблизиться с двумя артистками, с которыми она жила в комнате общежития, как-то не удавались. Фразы повисали в воздухе. Ответы были односложными. Она замолчала, замкнулась, ложилась на койку и притворялась спящей или бродила по Москве, пока не замерзала. А по вечерам уходила на Красную площадь, глядела на всполохи салютов, жадно слушала сводки Совинформбюро и приказы Верховного Главнокомандующего. И каждый салют для нее был салютом в честь Ивана, приветом от Ивана.

И внезапно пришло решение - уехать в Гронск. Не задумываясь написала она заявление с просьбой предоставить ей отпуск за свой счет, в связи с тем что репетиционный период затянулся, так как ни партнеров, ни лошадей нет. И пошла с этим заявлением, написанным меленькими растрепанными буквами, в конце строчек сползающими вниз, к начальнику актерского отдела, с ужасом думая о том, что ей могут отказать. И тогда - тупик. По крайней мере ей так казалось в ту минуту. Она даже не подумала, что будет делать в Гронске? Просто потянуло в Гронск.

Начальник актерского отдела прочел заявление, хмыкнул неопределенно, макнул перо в красивую чернильницу с бронзовым львом и размашисто написал наискосок в пустом углу: "Не возражаю". Буквы ровные, округлые, уверенные.

Прижав заявление к груди, Гертруда Иоганновна поблагодарила. Начальник актерского отдела кивнул. Ему не до артистки Лужиной, в его руках огромная трудно управляемая масса цирковых артистов: больших и маленьких, которые шли гарниром к большим. Аттракционы: львы, собаки, медведи, лошади и еще невесть что - и куча отдельных номеров: групповых, парных, сольных; акробаты, гимнасты, каучук, жонглеры, антиподы, прыгуны, канатоходцы, эксцентрики, манипуляторы, иллюзионисты. Клоуны!… И всех их нужно собрать, объединить, оснастить, одеть… Пусть Лужина идет в отпуск, раз не работает…

Увеличенные толстыми стеклами глаза начальницы отдела кадров смотрели с открытым ехидством: "Вот те на! Давно ли пороги обивала каждый день, и - в отпуск без содержания. На что жить будет? Надеть нечего!…" Впрочем, ничего вслух. Начальница быстро обменяла продуктовые и хлебные карточки на розовые "рейсовые", по которым можно было получить хлеб и продукты в любом городе. Выдала справку, что артистка Лужина находится в отпуску сроком… Тут она задумалась: "День? Неделя? Месяц?… А хоть навек!" И написала: "До вызова". Подумав: "Вряд ли вызовут!…"