Две тетради - Пётр Кожевников

Я приехал домой, когда Мама уже пила кофе. Она привыкла к тому, что я не ночую дома. Ничего не сказала. Вообще ей сейчас не до меня. Она ждёт ребёнка от одного кадра, за которого собирается замуж, а ведь ей сорок лет. Виктор на семь лет моложе. Интересно, где они собираются жить с ребёнком? У Виктора одиннадцатиметровая комната, а у нас с матерью четырнадцать метров.

Восьмое июля.

XIII

Мы с Маринкой и Сашкой напились. На рождение я их не приглашала из-за Мамы, а вчера скинулись на три бутылки портвейна и насосались, как клопы. Маринке, конечно, не стоило так, но что ей скажешь? Не будешь отнимать стакан, а Сашка молчит. Вообще он чудной. Глаза у него очень красивые — кошачьи, цвета каштановой скорлупы. Они ласковые и мягкие, когда он в хорошем настроении. И сам он производит впечатление чего-то очень мягкого, что хочется иногда прямо взять да потискать. Непонятно, как такой может лишать невинности. Он ведь рассказывал Маринке, что до неё у него были три любовницы — и все девочки. Младшей тринадцать лет. Он всегда мечтает — то об учёбе, то о карьере на производстве, но, я думаю, что он слишком безвольный, чтобы чего-то добиться в жизни, да и не умён он.

Мы пили у меня — Мама работала. Сашка рассказывал всё время анекдоты, Маринка слушала и всё время мне говорила, что напрасно не пригласила Толю: он говорил ей, что я ему до сих пор нравлюсь.

Я почти весь вечер молчала и вспоминала Мишу — то на сцене, то как он меня целовал, а потом ушёл и ни разу не позвонил. И не позвонит, наверное, никогда. Что я ему? Он — парень.

Двенадцатое июля.

Сегодня я опоздал на фабрику на полчаса. Мастер ругался. Начали делать табуретки. Строгали все, кроме Серёги. А он пристроился за задним верстаком и проспал на полу до обеда. А после обеда мы идём домой.

До трамвая шли с Серёгой. Он, как всегда, рассказывал про свои подвиги. Вчера надрался с корешками. Пошли гонять народ. Пристали к курсантам морского училища. Тех тоже было восемь. Начали махаться. Серёга с друзьями похватали колы, покидали их в моряков. Те в них. Курсанты взялись за ремни. Одному рассекли голову. «“Зелёный” был весь в кровищи», — сказал Серёга. Набежала милиция и дружинники. Кто-то вызвал «Графа», и «Зелёного» повязали. Остальные разбежались.

Серёга уходил проходными. В одном дворе наткнулся на пьяного. Тот валялся около гаражей. Серёга расстегнул штаны и помочился тому на лицо. Попал в глаз. Веко, говорит, заворачивалось, и сквозь струю блестел белок.

Я сказал Серёге, что он совсем опустился. Спросил, зачем делает такие вещи? А он ответил, что нефиг валяться на дороге.

Вообще я Серёгу побаиваюсь. Думаю, не будь я ему другом, как бы он со мной когда-нибудь обошёлся? Я крупнее его, но во мне нет его решительной беспощадности и желания делать то, что он.

Может быть, про себя я думаю о таких вещах, но никогда не сделаю.

После поступления в училище, в сентябре, нас отправили в колхоз. Нас поселили там в бывшей пекарне. В ней каждый год живут студенты или ребята из училищ, которые помогают совхозу собрать урожай. Но какая от нас помощь? Все давили сачка. Из турнепса вырезали рожи, а картошкой кидались. Когда мастера говорили, что если мы не соберём столько того-то и того-то, то председатель не даст денег на нашу жратву, то мы собирали сколько надо. По вечерам мастера пили, а мы ходили за два километра в бывшую школу. Там поселили группу ювелиров. В ней было только шесть парней, а остальные девчонки. Нас было две группы, но многие сявки не ходили и драк из-за баб почти не было. Мы устраивали пляс, а потом махались с местными ребятами, если девчонки говорили, что те к ним лезли.

В совхозе мы были около месяца. Потом стали уезжать. Я уехал с первой партией. Потом Лёхa мне рассказывал, что Серёга мучил тех котят, которых ребята откуда-то притащили в пекарню. Их и назвали: одного по кличке Серёги Свинцова — «Бес», а второго по кличке его лучшего друга Потапова — «Лоцман». Серёга лил на них йод и бросал в костёр. Потом, когда котята с виду были дохлые, играл ими с Юркой в футбол. А ночью, когда все спали, Лёха вышел во двор в туалет. Услышал писк. Пошёл на звук. Увидел два комка шерсти и мяса, которые лежали друг около друга, только поднимали ослепшие мордочки и пищали. Лёха тут же заплакал, а с Серёгой не разговаривает до сих пор.

Один раз я был у Серёги дома. На окне стоял аквариум. Серёга постучал пальцем по стеклу, и рыбки сбежались. Он бросил им червей, мотыля. Танцующих в воде червей просвечивал насквозь рефлектор, висящий на аквариуме. Серёга сказал, что рыбки его узнают. «Котят в костёр кидает, а дома с рыбками беседует», — подумал я.

Меня очень удивило, когда Серёга рассказал, как заступился за мать, когда пьяный Батя поднял на неё руку. Наверное, Серёге было просто охота почесать кулаки. А бьёт он с наслаждением. Он привык бить. А теперь ему некуда девать своё умение и привычку. Раньше он занимался боксом, имел первый разряд и подавал большие надежды. Такой человек мог стать великим боксёром. Серёга бросил бокс, когда его тренер перешёл в другое общество. Сейчас он много курит и пьёт, путается с девками.

Закончил свой рассказ Серёга тем, как пошёл потом к одной бабе и что там сделал. Он никогда не смакует эти вещи, как все ребята. Там, где он хорош, — он примитивен.

Когда я поступал в училище, то Серёга не производил на меня впечатления садиста. Я никогда не могу сразу определить человека по его внешности.

Глаза у Серёги коричневые, холодные, даже мёртвые, когда звереет — блестят. Стрижётся всегда коротко. Волосы светлые. Он похож на лошадь, симпатичен лицом. Иногда кажется невинным и томным, но присмотришься и видишь, что Серёга, как новенький штиблет, который уже успел окунуться и в придорожную грязь, и в дерьмо скотины, и в его блестящую обувную юность уже въедается и то, и другое. Иногда, когда Серёга дремлет на уроках, он похож на старуху. Он здоровый парень. Но как стремительно разматывается катушка, так Серёжа жжёт свои силы.

Двенадцатое июля.

XIV

Наконец позвонил Миша. Я так ждала его звонка. Даже рассердилась. Хотела его позлить и сказала, что Сева сделал мне предложение. А Миша пожелал мне счастья и семейной жизни и повесил трубку. Что же теперь делать? Когда езжу на фабрику, то его не бывает в трамвае. Надо решиться и спросить у Мишиного друга, с которым он всегда держался вместе, что с Мишей?

Всеволод приехал вчера и сразу сделал мне предложение. А я его еле узнала. Совершенно отвыкла. Он стал очень неприятный. Или был? Лицо у него розовое, а руки красные. Он лысеет и носит короткую причёску, только сзади волосы отпущены и завиваются колечками. Глаза, как гороховый суп. Сам небольшого роста, не выше меня, спортивный. Всё время серьёзный, деловой, всё знает. Собирается держать экзамены в ЛИАП. Он провалил туда два раза до армии. Теперь, говорит, после службы, льготы.

Когда я заговариваю с ним о чём-нибудь сложном, то он уводит разговор в сторону. Видно, боится осрамиться. Когда я включаю магнитофон, то он делает вид, что вслушивается и о чём-то внутри себя переживает, а сам в это время стучит ногой — разве можно?

Он — человек, который знает, что ему надо. Вот выбрал меня, и всё, хоть лопни, а будь его женой. А может быть, в нём ко мне что человеческое? Так-то он как машина. Одет всегда в бордовый костюм с жилетом, и обязательно галстук. Часы на цепочке, ботинки остроносые. Даже в солнечную погоду носит плащ и шёлковый шарфик.

Сева нарассказал мне очень страшных вещей. В часть, где он служил, приходили из посёлка одиннадцати-двенадцатилетние девочки, а вечером прибегали матери, били их и тащили домой. На следующий день девочки опять приходили. А взрослые бабы приходили и ложились. Солдаты ставили такой бабе стакан воды и кусок хлеба. Ею пользовался кто хотел. Я не могу себе даже представить такой ужас.

Сева остановился у родных. Встречаемся с ним каждый день. Как раньше я его любила? Ведь он первый учил меня целоваться. Как я могла это с ним делать? Сейчас только назло Мишке разрешаю Всеволоду себя трогать. Мне даже иногда хочется назло Мишке ему отдаться.

Мы с ним вчера выпили за встречу, и он смотрел на меня такими сладкими глазами, что я засмущалась.

Сегодня Всеволод говорил с Мамой. Он ей давно нравится. Мне она всегда говорила, что мечтает иметь такого зятя. Мама сказала, что с нашим браком надо подождать, пока я хотя бы закончу училище, а это ещё два года, и мне будет как раз восемнадцать. За это время и Всеволод поступит в институт и вообще как-то устроится в Ленинграде.

Пятнадцатое июля.

Я бросил ходить на практику. Ну их всех к чёрту! Тошнит меня от этих табуреток! Чтобы мать не догадалась — ухожу утром, будто на фабрику, а сам иду на Петропавловку, залезаю на наш с Лёхой бастион и там сплю. Говорят, утром солнечные ванны полезны. Потом иду к зоопарку, перелезаю там через забор и хожу смотрю зверушек.