Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

Руди как раз сбивал землю с лопаты, когда услышал скрип садовой калитки. Он быстро пошел туда, следовало непременно поговорить с Бенедиктом, предупредить его о грозящей ссоре.

— Как подрастает сарай? — с иронией спросил Бенедикт. Он остановился у калитки, заметив, что Руди хочет перехватить его.

— Молчи, — тихо сказал тот Бенедикту, — придумай-ка лучше поскорее какое-нибудь приятное известие. У старика снова его обычный заскок.

Бенедикт, высокий, худой, медленно вошел в калитку и положил на землю холщовый мешок, который он постоянно таскал с собой. Руди понял, что ходьба опять измотала его.

— Где ты болтался? Что за идиотизм целый день шататься пешком.

— Не так уж много я и прошел, — ответил Бенедикт. — От биржи труда до городской библиотеки, оттуда в музей, из музея в кафе, там я немного почитал газету. Вот и все.

— Ну и как, — поинтересовался Руди, — у них есть для тебя какая-нибудь работа?

Бенедикт равнодушно покачал головой:

— Нет, ничего нет. Я туда больше не пойду.

Руди почувствовал, как повлажнели его ладони, было ясно: ему снова не удастся убедить Бенедикта, что ходить на биржу труда просто необходимо, хотя бы просто для успокоения Венцеля Чапека. Руди разозлился на Бенедикта, как бывало, когда тот хладнокровно и сознательно уходил от любых упреков, отклонял любые советы, будь-то советы Руди или его отца, оставался глух к любым аргументам.

Руди поглядел на холщовый мешок Бенедикта, который ненавидел, отметил под грязной тканью контуры книг и блокнота: ему ужасно захотелось взять этот мешок и швырнуть его за забор на узкую песчаную дорожку, разделявшую два ряда маленьких садиков. Он не сделал этого и только сказал вдруг охрипшим голосом:

— На следующей неделе ты снова пойдешь туда. А что если именно на следующей неделе у них найдется что-нибудь и для тебя?

Когда Бенедикт нагнулся к Руди, чтобы сказать ему что-то на ухо, тот отодвинулся: наверняка Бенедикт опять выскажет сейчас одну из своих странных сентенций, которых Руди часто не понимал и которые веселили только самого Бенедикта. Но он ошибся. Того, что сказал ему Бенедикт, он ожидал меньше всего:

— У меня есть работа, — сказал Бенедикт.

— Повтори-ка еще раз, — тихим голосом попросил Руди. — И если это окажется неправдой, я и пальцем не пошевелю, когда мой отец тебя выставит.

— Руди, это правда, — подтвердил Бенедикт. — Эти идиоты на бирже труда и их вечные фразы: «Мы стремимся найти работу для инвалида, поверьте нам, действительно стремимся, но это нелегко». Я им на это очень вежливо и серьезно: «Я не инвалид». Они в ответ: «Как приятно, что вы этого не ощущаете, но вы — инвалид, вот медицинское свидетельство, тут черным по белому написано». Я еще серьезней: «Мне что, показать вам, как я бегаю? Длинный коридор за дверью как раз для этого подходит. И свидетелей здесь сидит предостаточно». Они: «Ну что вы, мы вам верим, конечно, мы вам верим, но мы же не можем оспаривать мнение врача. Вы — теперь это слово произносится по слогам — ин-ва-лид, да-да, хотя вы только ограничены в движениях, но на этой ступени вашего заболевания…»

Я им на это: «Со ступенями у меня полный порядок, пожалуйста, посмотрите, как я ступаю по лестничным ступеням, и вы ахнете». Они, с трудом скрывая нетерпение: «А как быть с вашими частыми пребываниями в больнице? Вы же особый случай». Я приятно удивлен: «Ах вот как, особый случай, хорошо быть особым случаем, мне это даже нравится». Наконец у них лопается терпение. «Пожалуйста, — стонут они, все еще пытаясь изобразить приветливость, — приходите еще раз на следующей неделе». Я киваю и на одной ноге прыгаю к двери.

В это время Руди правой ногой в кроссовке чертил на песчаной дорожке четырехугольник, он провел в нем две диагонали, а затем левой ногой стер рисунок. Бенедикт действовал ему на нервы. То, что его друг раздражал и сотрудников биржи труда, не удивляло Руди, он уже наслушался от Бенедикта подобных рассказов.

— Выкладывай же, наконец, что с работой, — потребовал он.

— Ну что ж, если ты хочешь знать подробности: со следующей недели я буду работать в библиотеке, с картотеками. Полставки. Разговорился с библиотекарем, и тот мне предложил работу. Ты доволен?

Руди ожидал большего. И все же: эта работа, пусть лишь частично, приобщала Бенедикта к образу жизни нормальных людей. Наконец-то прекратится вечное брюзжание отца. Может быть, теперь у них в доме снова станет так же уютно, как прежде.

— Сколько? — спросил Руди.

— Три тысячи, — ответил Бенедикт.

— Вот свинство, — сказал Руди. — Да за такие деньги я даже к станку не подойду.

— А я подойду, только не к станку, а к картотеке, — ответил Бенедикт. — Этим мы и отличаемся друг от друга.

Серые глаза Бенедикта внимательно следили за тем, как меняется лицо Руди. Тот подождал, пока во рту накопилась слюна, и смачно сплюнул. Потом обернулся и крикнул: «Отец, Бенедикт нашел работу».

Ожидая, пока подойдет отец, они не глядели друг на друга. Бенедикт забросил за плечи свой мешок и прислонился к столбику у калитки. Венцель Чапек шел медленно, не спеша, его широкое, загорелое лицо казалось таким же угрюмым, как всегда. Когда он наконец остановился перед ними, Бенедикт коротко рассказал обо всем.

— Отлично, — сказал Венцель, — думаю, будет справедливо, если половину своего жалованья ты будешь отдавать на хозяйство.

— Согласен, — ответил Бенедикт. Потом он пошел с отцом Руди, чтобы помочь тому убрать инструменты. Бедро у Бенедикта ломило.

— После ужина сыграем в шахматы? — сказал Венцель Чапек.

— Хорошо, — ответил Бенедикт, — мы уже давно не играли.

— А я? — спросил Руди.

— Астерикс, Астерикс[2], — закричал Бенедикт и стукнул приятеля кулаком по плечу.

Раньше Бенедикт и Руди жили вместе в мансарде. Но постепенно все маленькое, темное помещение мансарды оказалось заполненным книгами, которые Бенедикт приносил домой из дешевых антикварных магазинов, от старьевщиков и с толкучек; книги пачками лежали на полу, теснились на шкафу и комоде, валялись без разбора под раскладушкой; Руди не долго выносил такое окружение, он переселился вниз, в спальню отца, где пустовала кровать матери. Как ни старался Бенедикт привить приятелю любовь к книгам, тот смотрел на них недоверчиво, к тому же он ленился читать. В комнате у отца Руди тоже не понравилось, впрочем, это можно было предвидеть заранее. Тогда он просто-напросто уволок раскладушку у Бенедикта и каждый вечер устанавливал ее на веранде, то громко, то тихо чертыхаясь при этом. Хотя он и не хотел признаваться, но ему было скучно одному, поэтому, когда ночи бывали прохладными, он часто брал к себе Якоба, старого вечно сердитого кролика. Раскладушка и не всегда сразу убиравшиеся следы пребывания Якоба значительно поубавили уюта на веранде, где Венцель с Руди и Бенедиктом ели и проводили почти все свободное время. Все трое ощущали это, и однажды Венцель сказал, что он согласен перейти в мансарду и уступить ребятам свою комнату. Руди был не против, но Бенедикт, которому давно нравилось его одиночество, отказался.

Три толстых матраца из конского волоса — приданое матери Руди, которым она когда-то очень гордилась, — принадлежали теперь Бенедикту. На них он мог удобно вытянуться, так разместив свое правое бедро, свою правую ногу, чтобы до минимума свести боли, мучившие его, особенно вечерами. Иногда он снимал со стены старое в пятнах зеркало и при свете настольной лампы рассматривал длинные и глубокие шрамы от операций, тянувшиеся от бедренного сустава по верхней части бедра.

Игра в шахматы удалась на славу. Первую партию выиграл отец Руди, причем без всякого сопротивления со стороны Бенедикта. Настроение Венцеля заметно улучшилось, но поскольку он слишком выложился на эту первую партию, Бенедикт почти без труда выиграл вторую. Тем не менее отец Руди добился своего и был доволен. Он еще немного расспросил Бенедикта о его новой работе, распил с ним бутылку пива и отправился спать.

Руди в это время сидел, отвернувшись от стола, и листал комиксы. После ухода Венцеля Чапека Бенедикт попытался завязать с ним разговор, но Руди отвечал односложно и явно не хотел вступать в беседу. В конце концов он встал, потянулся всем своим коротким, приземистым телом и буркнул: «Отваливай, я устал». Бенедикт молча ушел наверх.

Выходит, он снова разочаровал или обидел Руди, а может быть, и то и другое вместе, Бенедикт никогда не знал этого наверняка. Ему не хотелось думать о Руди, но на душе у него было скверно. Ведь он был многим обязан своему другу.

Тот день был дождливым. Стоял октябрь, а может быть, даже ноябрь. За несколько дней до этого Бенедикта выписали из больницы, была сделана еще одна попытка — и это после двух неудачных — исправить врожденный дефект бедра, усугубившийся из-за вмешательства врачей. Бенедикт знал, что и эта попытка оказалась напрасной. Он вернулся в приют, где жил вместе с другими подростками, у которых не было родителей. Ребята проводили его до школы, помогли подняться по лестнице, учителя пытались сделать вид, что все в порядке вещей: и то, что он вернулся, и то, что ему запрещено пока много двигаться, все шло, как прежде. Потом ребята помогли ему спуститься вниз и, отпуская беззлобные шутки, отвели назад. «Тебе пока не стоит ходить одному», — сказал Бенедикту директор приюта, именно поэтому тот после обеда с трудом спустился вниз и под дождем заковылял по улице.