Другие голоса, другие комнаты - Трумен Капоте

— Бог знает что, Миссури, почему ты не можешь посидеть на одном месте больше пяти секунд?

— Дров нарубить надо. Надо мне дров нарубить?

— Не дерзи мне.

— Я никому не дерзю, мисс Эйми.

— Если это не дерзость — что это?

— Фьюю!

Поднялись на крыльцо и распахнули сетчатую дверь: мисс Эйми с белым, скисшим от раздражения лицом и грациозная молодая негритянка с охапкой щепок, которые она сбросила в ящик у плиты. За этим ящиком Джоул увидел майорский чемодан.

Расправляя пальцы шелковой перчатки, мисс Эйми сказала:

— Миссури происходит от Джизуса Фивера. Она его внучка.

— Счастлив познакомиться с вами, — в лучшем стиле танц-класса сказал Джоул.

— Я тоже, — отозвалась девушка, занявшись своим делом. — Добро пожаловать… — она уронила сковороду, — в Лендинг.

— Если не остережемся, — театральным шепотом возвестила мисс Эйми, — нас ждут серьезные осложнения. Какой грохот: Рандольф выйдет из себя.

— Так устаю иногда, — пробормотала Миссури.

— Она хорошо стряпает… когда в настроении, — сказала мисс Эйми. — Тебя накормят. Но не объедайся — по воскресеньям мы рано ужинаем.

Миссури спросила:

— На службу придете, мэм?

— Сегодня нет, — рассеянно ответила мисс Эйми. — Ему хуже, намного хуже.

Миссури положила сковороду на полку и понимающе кивнула. Потом, глядя Джоулу в глаза:

— Мы тебя ждем, молодой человек.

Это напоминало шифрованные переговоры, к которым часто прибегали члены Секретной девятки Сент-Дивал-стрит для блага и смущения посторонних.

— По воскресеньям Миссури и Джизус устраивают у себя молитвенные собрания, — объяснила мисс Эйми.

— Я играю на аккордеоне, и мы поем, — сказала Миссури. — Очень весело у нас.

Но Джоул, видя, что мисс Эйми намерена удалиться, не слушал негритянку — его занимало сейчас более важное дело:

— А отец…

— Да? — Мисс Эйми задержалась в дверях. Язык не повиновался Джоулу.

— Можно мне… увидеть его? — выдавил он.

Она потрогала дверную ручку.

— Понимаешь, он нездоров. Не думаю, что для него будет полезна сейчас ваша встреча — ему очень трудно разговаривать. Но если ты хочешь, — она развела руками, — я спрошу.

Куском кукурузного хлеба Джоул досуха протер тарелку после яичницы с мамалыгой, политой мясным соусом.

— Душа радуется, когда мальчик кушает с удовольствием, — сказала Миссури. — Только на прибавку не надейся — в спину вступило, хоть ложись и помирай. Глаз не сомкнула всю ночь: у меня простреливание началось с детства, лекарства столько перепила, что целый флот потонет, а пользы — кот наплакал. Тут подальше на дороге колдунья жила, миссис Гас Хьюли, делала хороший волшебный отвар — этот помогал несколько. Белая дама, такое несчастье потерпела. Упала в старую индейскую могилу, а вылезти не смогла — ветхая вся уже.

Высокая, мощная, грациозная, похожая на гибкую черную кошку, Миссури уверенно и бесшумно расхаживала босиком по кухне, и в свободной, текучей походке ее была прекрасная, царственная чувственность. Она была узкоглаза и черна, как старая чугунная плита; курчавые волосы стояли дыбом на ее голове, как будто она увидела привидение, а губы были толстые и фиолетовые. Длина ее шеи заставляла задуматься, потому что это был каприз природы, настоящий человек-жираф, и Джоул вспомнил фотографии, некогда вырезанные из «Нэшнл джиографик», странных африканских дам с многочисленными серебряными ошейниками, вытягивавшими их шеи до невероятной высоты. Ожерелий она, понятно, не носила, но середину возвышающейся шеи перехватывал пропотелый голубой в горошек платок.

— Мы с дедушкой ждем тебя на нашу службу, — сказала она, налив две чашки кофе и по-мужски оседлав стул напротив него. У нас в заду сада свой дом имеется, ты туда подлети после, устроим себе веселье.

— Приду, если смогу, — я сегодня первый день здесь, и папа, наверно, захочет, чтобы я его навестил, — с надеждой сказал Джоул.

Миссури вылила свой кофе в блюдце, подула на него, перелила обратно в чашку, отсосала и чмокнула губами.

— Нынче воскресенье, день Господень, — объявила она. — Ты веруешь ли в Него? В Его силу исцеляющую веруешь?

— В церковь хожу, — ответил Джоул.

— Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога думаешь, тебе какие мысли в голову приходят?

— Ну, всякие, — сказал он, хотя на самом деле, когда ему случалось вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет его поступков, думал он только об одном: о деньгах — о 25-центовых монетах, получаемых от матери за каждый выученный стих из Библии, о 10-центовых, вместо тарелки для пожертвований в воскресной школе оседавших в «Газ-водах Габальдони», о звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он Бога не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.

— Ну, всякие молитвы читаю.

— Когда я про Него думаю, я думаю про то, что сделаю, когда дедушка отойдет, — сказала Миссури и поболтала кофе во рту. — Расправлю крылышки и полечу на север в красивый город… Ну, в Вашингтон, округ Колумбия.

— А здесь тебе плохо жить?

— Детка, молод ты еще, не все можешь понять.

— Мне тринадцать лет, — объявил он. — Ты даже удивишься, сколько всего я знаю.

— Эх, мальчик, в стране полно таких людей — все знают, ничего не понимают. Полно. — И она постукала пальцем по верхним зубам: у нее был щегольской золотой зуб, и Джоул подумал, что постукивание это произведено для того, чтобы привлечь к нему внимание. — Ну, во-первых, я тут одинокая; я всегда говорю: ты одиночества не нюхала, покамест в Лендинге не пожила. И мужчин тут нету для меня интересных — теперь нету: был один такой стервятник, Кег, но он сделал надо мной преступление и на каторгу угодил — и поделом ему, извергу бесстыжему. Я девочкой четырнадцати лет была, когда он эту вредность надо мной сделал. Тугой клубок мух, вертевшийся над сахарницей, рассыпался во все стороны от раздраженного взмаха ее руки. Кегом Брауном его звали, вот как.

Пальцем она натерла зуб до еще большего блеска, а узкие глаза ее тем временем изучали Джоула; глаза были как две черные виноградины или два диска черного фарфора и глядели умно из миндалевидных прорезей.

— Мне город — сладкая отрава, потому что росла в Сент-Луисе — это дедушка увез меня сюда, чтобы ухаживала за ним в последние дни. Дедушке тогда за девяносто было, думали, ему недолго на этом свете осталось, я и приехала. Тому тринадцать лет, и теперь, сдается мне, дедушка переживет Мафусаила. Не думай, дедушку я люблю, но когда он умрет, я улечу в Вашингтон, округ Колумбия, или в Бостон, Коннектикут. Вот про что я думаю, когда думаю о Боге.

— А почему не в Нью-Орлеан? — спросил Джоул. — В Нью-Орлеане какие хочешь красивые мужчины.

— Э, в Нью-Орлеан меня не тянет. Не в одних мужчинах дело: я хочу туда, детка, где снег есть, а то все солнце да солнце. Я в снегу хочу ходить по колено и смотреть, как он падает с неба большими комьями. Красота… красота. Ты видел снег?

Слегка задохнувшись, Джоул соврал, что видел вне всякого сомнения, — обман простительный, ибо ему страшно хотелось увидеть доподлинный снег, на втором месте после обладания алмазом «Кохинор», каковое было его высшей тайной мечтой. Иногда в пустые, скучные послеобеденные часы он сидел на краю тротуара на Сент-Дивал-стрит и грезил большими жемчужными снеговыми тучами, просеивающимися безмолвно и холодно сквозь ветви сухих, пыльных деревьев. В августе сыпался снег и серебрил глазурью тротуар, призрачные хлопья коркой схватывали его волосы, одевали крыши, превращали закопченный старый квартал в безмолвную, стылую белую пустыню, где обитал только он да небольшой чудо-зверинец: антилопы-альбиносы, птицы юнко с кремовой грудью; встречались еще и люди, такие фантастические личности, как Мистер Мистерия, эстрадный маг, Лаки Роджерс, киноартист, и Мадам Вероника, гадалка из кафе-кондитерской во Вье-Карре.

— Я видел снег во время бури в Канаде, — сказал он, хотя севернее Ричмонда в Виргинии отродясь не бывал. — Мы заблудились в горах, мама и я, и снег валил прямо тоннами. Целую неделю жили в ледяной пещере и все время шлепали друг друга, чтобы не уснуть: уснешь в снегу — можешь вообще не проснуться.

— А что потом? — спросила Миссури, недоверчиво прищурив глаза.

— А дальше — хуже и хуже. Мама плакала, слезы замерзали у ней на щеках, как маленькие пульки, и все время мерзла…

Ничто не могло ее согреть — ни теплые шерстяные одеяла, ни горячий пунш тети Эллен.

По ночам в горах завывали голодные волки, а я молился… Молился в темном гараже, и в школьной уборной, и в первом ряду кинотеатра «Немо», не замечая гангстерских битв на волшебном экране.

Снег все падал, и большой сугроб завалил выход из пещеры, но, хм…

Застопорило. Конец очередной субботней серии, герой заперт, камера медленно наполняется газом.