Пошлите меня в разведку - Владимир Шорор

— Эй, браток! — окликает меня младший лейтенант. — Эй, бог войны, артиллерист!..

Я подхожу.

— Водички, браток, не найдётся?

Я рад, что могу с ним поделиться. Он пьёт из моей фляги маленькими глотками. В глазах вопрос — можно ли ещё?

— Пей! — ободряю его.

— Ну, спасибо, браток. Поддержал. Можно топать дальше. Тебя как звать? А я — Прибытков. Сашка Прибытков из Иркутска. Будем, как говорится, знакомы.

Я радостно удивлён:

— Погоди, я ведь тоже из Иркутска. Ты где жил?

— За вокзалом, на Касьяновской. Я — глазковский…

Глазково — предместье за Ангарой. И жили там хулиганистые глазкачи, наши лютые враги, называвшие нас, городских ребят, городчанами. Сразу за Глазковом начинался сосновый лес на Кайской горе, под ней петляла речушка Кая, а чуть поодаль, в песчаных отмелях, густо заросших черёмухой, из ветвей которой получались прекрасные удилища, луки, свистульки, нёс свои зелёные воды Иркут — река моего детства. Как мечтали мы вырваться из пыльного душного города туда, на Иркут, на Каю, к тёмной и таинственной Сенюшной горе, искупаться, позагорать, наломать черёмухи, полакомиться её глянцевито-чёрными, вяжущими рот ягодами.

Но на пути к этому загородному краю вставали шайки глазкачей. И плохо приходилось нам, городским. У нас отбирали небогатые наши завтраки, уложенные матерями в сумочки, отбирали вместе с этими сумочками, если были деньги — отнимали и деньги, награждали подзатыльниками и пинками. А если мы шли дружно, большой компанией, то в нас из-за калиток, из-за деревянных заборов летели камни, а сидевшие на лавочках парни постарше показывали нам кулаки и ругали скверными словами. Но и мы не оставались в долгу. Глазкачам, пришедшим в город, если даже они были старше и сильнее, можно было безбоязненно смазать по шее, по их же примеру отобрать деньги, выданные матерью на лекарство, — аптек в Глазкове в ту пору не было. Но если мы, бывало, не раз плакали от обиды и бессилья, то враги наши — помню точно! — были крепче и не унижались до слёз. Они терпели наши побои молча, не пытаясь сопротивляться — находились в стане недругов, надеясь отомстить на своей земле.

Я смотрел на Сашку Прибыткова и мне даже показалось, что именно он, тогда маленький задира, отобрал у меня на берегу Иркута пончики с повидлом, испечённые мамой.

— Били мы вас, — извинительно сказал Сашка.

— Да и вашим в городе перепадало, — усмехнулся я. — А за что?

— Детство. Какими дураками были, а?

Взвод автоматчиков, как и другие пехотинцы, уже поднялся, сержанты выстраивали неровные ещё ряды,

— Вперёд! — махнул рукой своему помкомвзводу Сашка. — Веди, говорю! Догоню вас, друга, понимаешь, встретил!..

Он вдруг торопливо открыл свою тощую полевую сумку:

— Возьми! — протянул мне плоский сухарь. — У меня ещё один есть, бери! — И сунул мне в руку.

— Спасибо, — смущённо кивнул я. — Мы ведь как поднялись, так не жравши и двинули. Начпрод, тетеря дохлая, чешется где-то…

— А у нас начпрод — человек. Душа человек! Всех горячим концентратом обеспечил, да ещё сухари вот приказал выдать… Ну, будь жив!..

Мы ещё успели записать номера наших полевых почт, и Прибытков побежал догонять свой взвод.

Пехотинцы всё шли и шли вперёд, огибая сопку, на которой находились Лазарев и комбат Титоров, шли занимать заранее открытые окопы впереди наших наблюдательных пунктов.

Бережно откусывая сухарь, я вернулся на огневую. И сразу меня вызвали с НП к телефону. Комбат спрашивал, как подвигается оборудование позиции и вообще, что у нас происходит. Я доложил, что окапываемся, к открытию огня готовы, спросил о японцах.

— Развернулись в боевой порядок, — ответил Титоров. — Залегли, обозы угнали, артиллерию тоже…

— Думаете, они как? Всерьёз? Или на испуг берут?

— Это у кого другого спроси. А мне таких вопросов не задавай. Форсируй лучше оборудование огневой, быстрей окапывайся. Взрыватели проверь сам. Заряды тоже. Тут «второй» тебя просит…

— Слушай, — спросил Лазарев, — у тебя всё готово?

Не успел я ответить, как Лазарев крикнул:

— Они пошли…

И тут же в трубке раздался голос Титорова:

— Батарея, к бою!..

Я эхом повторил эту команду.

Огневики отшвырнули лопаты, кинулись к минометам. Я передал трубку телефонисту, выскочил из окопчика, подбежал к первому миномёту.

А телефонист уже кричал:

— По пехоте! Осколочно-фугасной миной! Взрыватель осколочный!

Во всё горло, чтобы слышали командиры всех четырёх расчётов, я повторял за телефонистом:

— Угломер… Прицел… Заряд четвёртый! — и смотрел, как третьи номера расчётов навешивают на хвостовую часть мин заряды — белые, изогнутые колбасками мешочки, начинённые порохом.

«Сейчас, — думал я, — сейчас он подаст команду «огонь!», всё загрохочет, взорвётся выстрелами, японцы тоже откроют огонь…»

Но вместо команды «Батарея, огонь!» следует:

— Батарея…

Ничего не следует, никакой команды. Пауза. Тишина. Я слышу, как стучит моё сердце в этой леденящей степной тишине. Ну же!..

— Батарея… Зарядить!

Это уже какая-то передышка. Готовность к выстрелам моментальная, но ещё не сами выстрелы. Всё напряжено, всё затаилось, готовое взорваться. Я не выдерживаю, прошу к телефону «второго».

— Понимаешь, — говорит Лазарев, — залегли, можно сказать, у самой проволоки. Лежат, гады, притаились, даже не окапываются. Добежали до проволоки и — на землю…

— А танки?

— Не видно танков. И артиллерию уволокли. Должно быть, на закрытые позиции. Хотя наблюдателей ихних мы пока не засекли. Думаю, ты правильно предполагал — очередная самурайская возня. Страху нагоняют. Там у вас обедом не пахнет?…

«Да ведь мы сегодня ничего не ели», — вспоминаю я, и голод так сильно напоминает о себе, что начинает даже звенеть в ушах.

— Не пахнет, — отвечаю безнадёжно, и мы заканчиваем разговор.

«Где же старшина дивизиона? Куда запропастился Наш батарейный старшина Смирнов, всегда такой расторопный и вдруг, — на тебе! — исчезнувший: с утра не появлялся в батарее. Где наши кухни? Что себе думает начпрод? К японцам, что ли, угнал он всех поваров?»

В это время на позиции появляется военфельдшер второго ранга Пупынин. Он невелик ростом, голова его воинственно задрана, и на всех он взирает будто командарм, не меньше. На широкой лямке через плечо висит сумка с красным крестом, рядом с пистолетом здоровенный кинжал в расшитых ножнах, фляга на ремешке, на шее для чего-то ещё бинокль, а на фуражке, над лакированным козырьком, «консервы» — солнцезащитные очки. Пупынин обожает всякую амуницию.

— Докладывай, Савин, больше заболевших нету?

«Тоже начальник выискался, докладывать ему ещё.

Нет чтобы спросить по-человечески — как, мол, то да сё. Доклад ему необходим…»

— А что, — спрашиваю, — разве кто-то уже заболел?

— Ещё не знаешь? Старшину Смирнова с утра в госпиталь отправили. Температура почти сорок, и острое катаральное состояние дыхательных путей. Пневмония по всем симптомам…

Любит Пупынин напускать медицинского туману, говорить так, чтобы научные слова его были нам непонятны. И при этом испытывает явное удовольствие — вот, мол, я чего знаю, вот в чём понимаю, не то что вы — темнота, о чём, кроме своих миномётов, понятие имеете?

Сообщение Пупынина меня огорчает и злит. Огорчает потому, что по-человечески жаль Смирнова. А злюсь из-за того, что мы надолго лишились старшины, снабжение батареи теперь замедлилось, тот же самый обед доставить на позицию некому. Значит, комбат назначит временно вместо Смирнова кого-то из сержантов, и, наверняка этот сержант будет из моего взвода, скорее всего мой помощник — рассудительный и хитроватый Сухих, этот старшинские обязанности должен бы, как говорит Титоров, потянуть. А мне с кем оставаться? Я ведь лишусь лучшего командира расчёта…

Пупынин идёт вдоль нашей огневой позиции, где окапываются солдаты, смотрит, к чему бы прицепиться, и, конечно, находит: ведро с питьевой водой стоит открытое, туда летит пыль, оседает зеленоватой плёнкой.

— Почему непорядок? — строго вопрошает Пупынин.

Ну как он не понимает, что о такой ерунде никто не думает, когда миномёты заряжены и мы ждём боя.

— Спрашивай со своего санинструктора, это его дело, — отвечаю ему.

— Саниструктор, сам знаешь, на наблюдательном пункте. А здесь ты за порядок отвечаешь.

— Буньков, закройте ведро! И впредь чтобы закрывали… — говорю с раздражением, только бы отделаться от Пупынина. А то ведь ещё что-нибудь найдёт, и заладит, и не отвяжется — будет грозить рапортом командиру дивизиона.

Ещё не успел уйти Пупынин, стоит поучает солдат, как появляется сам начальник боепитания полка военный инженер третьего ранга Телепнев, деловой, торопливый, озабоченный. Если Пупынин весь увешан оружием, перетянут ремнями и ремешками, то на Телепневе не видно даже пистолета, шинель нараспашку, чтобы удобней работать, руки перепачканы смазкой. Не только мы, взводные, даже батарейные командиры Телепнева побаиваются: всё оружие, оптические приборы, мины и патроны — во власти Телепнева. Заметит неисправность — берегись!