Новеллы - Жозе Эса де Кейрош

Он с болью пошевелил застывшей рукой, ощупывая землю: нашел отрубленную ветку, черную, покрытую колючками; бросил ее в черную тучу воронов; но рука была почти мертвая от холода, и ветка, слабо колебнувшись в воздухе, упала ему на лицо, разорвав лоб шипами. Ему недостало силы сбросить ее.

И он заплакал. Все ближе вороны, все страшнее: он рыл ногой снег и подбрасывал комья в воздух, как камни. Вороны спускались.

Снег падал и уж застлал его недвижные ноги. И тогда он, в виду дикого леса, затопляющего его влагой, земли, морозящей в нем жизнь, ветра пронизывающего, снега погребающего, воронов, готовых пожрать его, — всего этого дикого, враждебного мира, вдруг исполнился гневом и, немой, грозный, со светящимися в ночи глазами, твердо уронил голову на связку хвороста — и стал умирать.

И тут налетел внезапно шумный ветер, и бедному дровосеку показалось, что он слышит в этом ветре будто плач и печальный голос, зовущий его.

Ветер все свирепел, он рассеял воронов: они едва держались на колеблющихся крыльях средь его неистовых порывов.

Снег падал: руки дровосека уже сокрылись под ним и грудь была засыпана снегом. Вороны уносились: теперь вся их стая казалась зыбкой и тяжкой тенью.

Снег падал. Он уже засыпал подбородок, набился в рот.

Вороны таяли в прозрачной дали ночи…

Снег падал, упорный и тихий. Голова умирающего уже скрывалась под ним, и лишь едва колыхались на ветру его длинные черные волосы.

Снег затушевывал ночь белым. Вдалеке выли волки.

И снег опускался на землю. Тени воронов исчезли вдали, за черными ветками.

И волосы человека стали не видны. Только снег остался. Один снег!

ЛИССАБОН[3]

Лиссабон сохранил еще изначальную томность света и свежести: невзирая на асфальт, на фабрики, на газовые фонари, на мощеные набережные, здесь вёсны все еще слушают слагаемые ветром стихи; и на кровлях все еще целуются голуби; и все еще будто слышно в тиши, как воздух струится сквозь щели каменных зданий, словно живая кровь меланхолического сердца города. И Бог-поэт еще не впал в немилость толпы.

Лиссабон, чем он занят?

В древние времена город — urbs — был единством, что мыслило и говорило, что владело глаголом и светом. Рим создал правосудье, Афины обоготворили плоть, Иерусалим распял душу. Потому-то Рим пал, и свиньи марают развалины Афин, и голодные псы воют в безмолвии Иерусалима. Очи тех городов слишком пристально вглядывались в истину — и ослепли; уши их слишком напряженно вслушивались в мысль — и оглохли; руки их слишком ревностно лепили идеал — и оцепенели.

Мыслить — значит страдать, светить — значит бороться. Ночь, умирая, борется с рассветом и оставляет ему в наследство неизлечимую язву — солнце: оттуда сочится свет. Суеверия, предрассудки, заблужденья, домыслы, нежданности борются с нашей душой и оставляют в ней неизлечимую рану: оттуда сочится истина. Эта рана вызывает лихорадку, усталость, отчаяние, судороги. Париж мучает та же старая и глубокая рана, от какой мучились Афины, Вавилон и Иерусалим. Он страдает, потому что мыслит. Ногам его удобно в теплой грязи, крылья тянутся к дружеству света. Ноги всегда стремятся стать крыльями.

Отсюда и честолюбье, и разочарованье, и глухая борьба, и зависть, и неверье, и потери, и срывы, и вспышки гнева, и пороки, и предательства, и обиды, и муки — воспаленье духа. Таковы беспредельные мытарства мысли, ее страсти, ее солнечные пятна.

У Лиссабона нет этих пороков свечения: он безмятежен, невозмутим и безмолвен. Он хочет быть неуязвимым, он избегает страшных ран. Он разумен, осторожен, сдержан, опаслив. Он не хочет светить, чтоб не пришлось бороться; он не хочет думать, чтоб не пришлось страдать. Он не хочет создавать, мыслить, проповедовать, порицать. Он слушает и приветствует каждый голос — будь то анафемы Дантона иль стихи Нерона-поэта, вой волн иль стон рощ!.. И смех его радостен и ясен.

Он ощущает себя полнокровным, изобильным, одетым в сиянье. Он чувствует себя свободным, защищенным, нарядным и свежим. Ему не нужно ни задумываться над своей нищетой, ни поддерживать перекладины виселиц: поэтому он зачитывается Санчо Пансой. Ему не нужно ни строить собор идей, ни сочинять симфонию души: поэтому он заслушивается дроздов на лугах и читает вечернюю молитву святой Марии… Париж, Лондон, Нью-Йорк, Берлин трудятся в поте лица, плотью и духом. Лиссабону нечего сеять — потому он дремлет, шумно дыша, под солнцем.

Иногда, впрочем, он вершит зло — погребая мысли. Где? В темноте, в молчании, в забвении. Лиссабон порою — могильщик душ!

Подобно Риму, он лежит на семи холмах; подобно Афинам, он лежит под небом столь прозрачным, что в нем мог бы жить целый народ богов; подобно Тиру, он ищет морских приключений; подобно Иерусалиму, он распинает тех, кто хочет дать ему душу. И все же Лиссабон, чем он занят? Он ест.

Он ест, когда опускаются сумерки, без неподкупных свидетелей, зная, что звезды плывут далёко, что крыла жаждут ветра, что очи цветов смыкаются в дреме. Бог не видит, с высоты солнцева балкона, что для этого древнего города, героического и легендарного, который в давние свои дни приобщился греху чревоугодья, желудок — это свободная данность! До сих пор, в течение дня, его власы упадали, как ветви ив, его щеки были тронуты желтизной, из глаз его лилось страданье — он еще не ел нынче! Позже, ввечеру, когда он отдыхает после трапезы, как после победы, взоры его становятся криками света, волосы — плюмажем славы, грудь вздымается от чувств, рожденных новыми мыслями, — он сыт!

Лиссабон не создает и не зачинает; он движется.

В религии он не отличен ни набожностью монахов, ни безбожьем иронии: он прост. В старину он заставил распятого Христа, раскинувшего молящие руки, идти во главе процессии приговоренных к повешению — сегодня он мог бы плакать пред ликом Скорбящей, воздвигнув накануне изваяние Вольтера, — он лишь простодушно повесил бы себе на шею, вместе с четками, свою старинную гитару из Алфамы.

В политике Лиссабон подражает Санчо Пансе.

У него нет ни отваги для служения идеалу, ни плаксивой робости, — у него ровно столько же героизма, как у меча в ножнах; во время европейской кампании он еще пугал старую гвардию своими черными мундирами. Его религия чувственна, это религия солнца, теплоты и дремы: он издевался над снегами Березины!

Ему не свойственна лихорадка индустрий и спекуляций, и нет в нем мечтательности и любви к созерцанию: он занят работой, полной зноя и сиесты, — в апреле он бросает лопату, чтоб следить возврат ласточек.

В пороке он робок и неумело подражает дальным Вавилонам; использует огонь Содома, чтоб согреть ноги, и подстригает когти дьяволу; это теплая ванна для смертных грехов.

Обожает — в архитектуре — прямую линию дворцов из стекла; преклоняется — в скульптуре — пред легкостью севрских статуэток; влюблен — в поэзии — в виконта д'Арленкур. Но в театре жаждет магии и страстно ищет прозрачных высей, бисерных дворцов, дивной наготы красавиц, коралловых щек невест, структур света и звука, клеёной бумаги, румян и мишуры, голых женщин, драгоценных камней, и золота, золота, золота и еще золота, и еще голых женщин, и еще золота! Лиссабон видит на залитой светом сцене причудливые формы, какие принимает дикая его мечта, — он хочет магии! Да и точно, магия — это солнечный спектр слабоумия!

Наступает ночь — и Лиссабон становится бесстрастным, как скалы.

Дома, без света, принимают спокойное и зловещее выражение лиц умалишенных. Освещение — хоры зевающих газовых фонарей. С перекрестков безлюдных улиц, изо всей этой каменно-стеклянной пустыни исходит дремотное дуновение, дыхание скуки. Ночью Лиссабон так тих, что будто слышно, как растет трава, готовая поглотить его в день разрушения.

Город так печален, что ночь кажется раскаянием в жизни! В роскошных особняках, в хижинах и мансардах, под батистом, под лохмотьями и под соломой — повсюду царствует сон, растительный и цепенящий.

Но чем же заняты об эту пору ночные бродяги, братья Порока, сумеречный люд, неисправимые наследники Ловеласа и Дона Жуана Тенорио?

Они покупают, в полумраке кухонь, прокоптелую любовь кухарок или меланхолически глотают устриц в тавернах; самые бедные прислоняются к стене на углах улиц, больные и оборванные, — сонные кариатиды скуки!

А в домах? Там, в блистательных анфиладах первых этажей, где руки мягки и мягки чувства, собираются, серьезные и сдержанные, фигуры, одетые в черное, как вдовцы, или одетые в белое, как монахини. И негромки речи, и поступь гибка и плавна, как подводный ход сирен, и танцы торжественны, как ритуальные обряды; и нежны лепестки цветов, и музыка тосклива, и огни, пленные птицы из света, словно трепещут и рвутся к свободной синеве; но над душами и телами, над убранством и блеском разливается печаль вдовцов и холодность монахинь. И это праздники!