На одном дыхании! - Татьяна Устинова

Хорошо бы с тех пор прошло сто лет!..

Волошин сунул руки в карманы и посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую. Пуста была поселковая улица. Только голые рябины дрожали на ветру и кусты сирени все сыпали и сыпали некрасивые скрученные, как будто побитые плетью листья.

…Почему так? Почему даже листья умирают по-разному? Одни – красиво, гордо и разноцветно, а другие – глупо, скрюченно, торопливо?

Волошин перепрыгнул лужу, подошел к калитке, похожей на врата готического замка, и позвонил.

Конечно, никто не ответил.

Разлоговская вдова, насколько было известно Волошину, в первую очередь выгнала всех из дома. Не осталось никого, ни водителя, ни домработницы, некому дверь открыть!..

Дура, мать ее, даже на похороны никого не пустила!..

Волошин помедлил и позвонил снова. Никакого ответа. Впрочем, ничего другого он и не ожидал.

Забор, в духе крепостной стены все того же готического замка, шпилями и башенками почти упирался в облака. Волошин поднял голову и посмотрел.

…Почему так? Почему даже в самом сером и безысходном небе всегда бывают ослепительно-синие просветы, в которых кувыркается солнце? Почему так никогда не бывает в жизни?

Шпили и башенки, а также флюгер с флагом и кошкой, выгнувшей презрительно хвост, придумал знаменитый архитектор Данилов – фантазер и эпатажник.

Разлогов с ним дружил, а Волошин был уверен, что Данилов больной.

Больной или здоровый, архитектор Данилов тем не менее спроектировал забор так, что штурмом его было не взять – надо отдать должное и Данилову, и забору. Но попасть на участок несанкционированно все же было можно. Этот способ попадания придумал сам Разлогов, который то и дело забывал ключи.

Волошин еще раз глянул по сторонам – никого – и решительно полез в заросли бузины и рябины, которыми был обсажен разлоговский участок.

Полоумный архитектор Данилов насоветовал. Сказал, что рябина с бузиной вполне средневековые деревья. Средневековые деревья осыпали Волошину на куртку и за шиворот листья и тяжелые осенние капли.

Волошин, отряхиваясь, как мокрый пес, добрался до выступа в стене, сделанного в виде башенки, и зашарил по влажным, как будто замшелым, кирпичам. Пальцы нащупали резиновый козырек, а под ним толстую упругую кнопку.

Волошин вдавил кнопку, которая важно и громко щелкнула, и стал выбираться из средневековых – вполне! – зарослей. Выбравшись, он зачем-то потопал по гравию ногами, словно вылез из сугроба, и толкнул калитку, подавшуюся удивительно легко.

Ну вот. Все очень просто.

Между деревьями виднелся дом, и – вот что хотите делайте! – вид у него был нежилой и мрачный, как будто дом знал, что хозяин больше никогда сюда не вернется.

Волошин аккуратно прихлопнул за собой калитку и пошел по веселой дорожке, вымощенной, как в сказке, желтым кирпичом. На дорожке стояли лужи.

Раньше никаких луж не было. Садовник Юра «разгонял» их длинной шваброй, и лужи весело сливались в водостоки, и листья подметали, и плитку чистили, чтобы не было «запустенья», которого Разлогов терпеть не мог.

Дом вдруг выступил из деревьев, будто шагнул навстречу Волошину – двери закрыты, в окнах темно, балюстрада парадного входа засыпана листьями.

Может, и впрямь никого нет!.. Впрочем, Волошин точно знал, что есть.

Он поднялся по широким ступеням, позвонил – дом даже не дрогнул, ничто не отозвалось за стенами из серого камня. Архитектор Данилов построил крепость в прямом смысле этого слова!

Ну что ж, попробуем с другой стороны.

Волошин пошел в обход – собственно, в разлоговский дом почти никто и никогда не заходил с парадного входа, и этот путь к двери, открывающейся в сад, был привычен и хорошо знаком.

Вон гамак между соснами. Вон проглядывает беседка, а рядом с ней площадка с островерхой печью. Здесь летом жарили мясо, пили вино и жгли костер – любимое разлоговское место. Вон на идеально ухоженном газоне навалены камни, а между камней натыканы какие-то невразумительные цветы. Разлогов утверждал, что эти цветы – вереск, а камни – альпийская горка.

Волошин вдруг улыбнулся и наступил в лужу.

Конечно, Разлогов был мужик тяжелый и неприятный, что говорить!.. Но вот горку свою любил. И костер, и горячее мясо, и собак любил тоже. По всей видимости, больше никого и ничего он не любил, но и этого вполне достаточно, чтобы оставаться… человеком.

Волошин обогнул кованую решетку, окружавшую несколько ступенек в цокольный этаж, повернул за угол и…

Вдова Разлогова лежала на нижней ступеньке широкого пологого крыльца. Обе створки стрельчатых двойных дверей за ее запрокинутой головой были распахнуты настежь. Мобильный телефон, видимо отлетевший в сторону, когда она упала, вдруг зазвонил, и Волошин первым делом поднял его и сунул себе в карман.

– Глафира Сергеевна! Але! Але! Вы живы?

Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, но Волошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.

…Или она пока не труп?

Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, с голубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть не стошнило от отвращения.

Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..

Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, не работал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничего героически-показательного или показательно-героического никогда не совершал. Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел перед компьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или только собирается умереть, Волошин не знал!

Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придется взяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.

Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомую мелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул в карман.

– Глафира Сергеевна, вашу мать…

И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею или лягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..

Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как и рука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил. Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.

– Вы… живы? Але!

По ее шее прошла судорога, поднялись и опали ключицы, и Глафира резко села. И в ту же секунду стала заваливаться назад и повалилась бы, если б Волошин ее не подхватил.

Он подхватил и посадил ее прямо.

– Глафира Сергеевна, что с вами?! Вам плохо?

– Хорошо.

– Что?!

Она опять гулко, с судорогой сглотнула и повторила отчетливо:

– Мне хорошо.

Придерживая за плечи, Волошин пытался держать ее прямо, но она все заваливалась.

– Вы что? Упали?